Только мысленно повторял, как заклинание: «Бабушка, не плачь, бабушка, не плачь…» И так же рождались заклинанием слова на похоронах его родителей, где он крепко сжимал ручонкой ладонь его суровой бабушки. Она сумела удержать слезы в себе, ни слова не сказав вездесущим папарацци и не взглянув в объектив камер приехавшего телевидения. А после похорон, оказавшись дома, без посторонних и чужих взглядов и ушей, она негромко позвала его к себе:

– Теперь можешь плакать, Тарон, здесь только я и ты.

Ее слова прозвучали словно приказ для маленького мальчика. Строго взглянув в голубые глаза внука, она негромко, но четко произнесла:

– Они тут. С нами. Их присутствие незримо, – и она прикоснулась ладонью к фотографиям сына и невестки, стоявшим на одной из полок книжного стеллажа. И уже сразу же изменившийся, грозный взгляд Ирэн из-под нахмуренных бровей упал на пожилого мужчину на фото, улыбающегося и с раскинутыми руками, будто желая объять небо.

– Рудик, ты теперь доволен? Любимый, они оба теперь под твоим крылом, под твоей вечной опекой… – голос Ирэн оборвался, и слезы потоком хлынули из ее глаз:

– Береги их, Рудик! Береги! – прокричала она молчаливому мужчине на фото, глотая соленые слезы.

Тарон почти не моргая смотрел на бабушку, в его неокрепшей душе было больше жалости, чем сочувствия к Ирэн.

– Тарон, подойди ко мне ближе.

– Ты убила их! Ты! Ты! Ты! – неожиданно закричал Тарон ей, подавшись всем телом вперед. – Ты убила их! Ты убила их!

Прошли годы, но мысль о вещих снах Ирэн, о её предсказаниях кончины близких, родных людей настолько укрепилась в мозгу Тарона, буквально въевшись в его плоть вместе с обвинениями в смерти, что ни время, ни какие-либо другие обстоятельства не могли доказать обратное. И это все было неизменным, несмотря на то, что Ирэн не допустила ни няню, ни гувернантку к ребенку, сама заменив ему родителей, не жалея себя, не утаивая сил, одна растила его, воспитывала, уча многим нужным в жизни вещам, чтобы он стал Человеком, давая ему лучшее, что было в ней. А теперь он, будучи состоявшимся, взрослым человеком, сидел в кухне на высоком табурете перед любимой женой и невнятно бормотал себе под нос слова на своем родном армянском языке. Из всего потока его фраз Нелли еле улавливала отдельные слова, смутно догадываясь об их смысловом значении. И сердце Нелли все быстрее стучало, разрываясь от ощущений, от слов Тарона, в которых звучали воспоминания о прошлом. И вновь что-то напомнило Нелли о её сне, который она не решалась ему рассказать. Руки предательски задрожали и, отвернувшись от Тарона, скрывая нарастающее волнение, она хотела направиться в комнату Рупена, чтобы разбудить и поднять его к завтраку. Но её шаги остановил голос Тарона, прозвучавший за её спиной как мольба:

– Я эгоист. Любимая, подойди ко мне. Моя Нелли, – потянулся он навстречу её прикосновениям. Руки любимой жены нежно обвили его широкие плечи, и он со вздохом склонил голову к её тонким, заботливым пальцам. – Ты прости меня. Все эти годы тебе снились разные сны, а я даже не спрашивал, о чем они. Может, цветные, красивые, а может, и тревожные, но я не знаю об этом. И сейчас я вижу, как ты маешься, и хочешь мне о чем-то поведать, и стремишься убежать в другую комнату, борешься с собой, меня бережешь, чтобы…

– Люблю тебя, – перебив растерянного мужа, Нелли коснулась губами его губ, слившись в сладком поцелуе. – Тарон, – прошептала она. – Сон – это твоя любовь. И я живу твоей любовью, Тарон. Пойми. Мою жизнь ты превратил в волшебный сон, в бесконечный рай. Любимый, хочу сказать тебе, все 23 года, каждое утро, просыпаясь, встречая рассвет, я любуюсь тобой, смотрю на спящего тебя и тихо шепчу – ты мой, Тарон! Разве я бы вышла замуж за эгоиста? Нет. Ни за что!