Согнутый её напором в три погибели Чин задушено прохрипел:

– Детка-лапочка, слезь с меня! Ты мне своими грудями все уши поободрала!

– «ВСЕ уши!» – презрительно передразнила Халэпа, отодвигаясь, – «Грудями!» Говорить научись, ты… не-до-тро-га… (последнее словцо в милых девичьих устах прозвучало, как омерзительнейшая матерщина).

Положительный человек Белоножко вздохнул и тоже отошел в сторонку. Можно было бы и так сказать, что он потихоньку, стараясь не привлекать к себе вниманье сокурсников, убрался в дальний уголок рубки – вполне можно было бы так сказать, имейся в блокшивской рубке хоть один угол.

Старосте, надежде курса и прочая было весьма хреново. Судя по бледности физиономии, испарине и кусанию губ, надежду курса терзала непереносимая зависть. Уж он, Виталий-то Белоножко, случись ему угодить хоть затылком, а хоть и чем угодно иным в жаркие тиски Леночкиного бюста… Уж он бы тогда не то что язвить – дышать заопасался. Даже если бы эти две литые упругости впрямь ободрали ему уши… или что угодно ещё… Но о подобном Виталию оставалось только мечтать. Единственно, что давеча соблаговолило выпасть на долю горемычного старосты, так это мимолётное, отнюдь не ласковое прикосновенье оказавшейся поразительно твёрдой и хлёсткой Леночкиной ладошки. Ну, и ещё пятна помады на щеках – лиловые, светящиеся… Точь-в-точь лишаи, которые через два-три часа после концентрированных нейтринных ударов обычно проступают на трупах… И запах помады… Редкостный аромат байсанских флайфлауэров может вызывать утончённо-возвышенные ассоциации не у всех даже тех немногих, кто знает, что в захолустной дыре под названьем Байсан по сию пору никак не могут довымереть заповедные твари, смахивающие на помесь фиалки с тараканом.

Виталий облизнул затёрпшие губы. Откашлялся. Сказал:

– Это просто какой-то сбой передачи. Так бывает. Всё-таки космос же! Разные излучения, помехи. Это же только поговорка такая: вакуум, мол, пустота. А на самом деле… – Наверное, он и сам почувствовал, до чего не к месту приходится говоримое. Почувствовал и умолк.

А мигом позже решила заговорить Халэпа Леночка.

– Это не сбой, – сказала она, опять (правда, на сей раз издали) вытягивая палец по направлению к монитору. – Это эти… иерогольф… иероглифы, вот. Ими когда-то вместо букв писали всякие китайцы. Сверху вниз.

Папенькина дочка поглядела сперва на Чинарёва, затем на старосту и победно ухмыльнулась:

– Ну, что смотрите? Думали, я совсем беспросветная?

Обе повёрнутые к ней головы одновременно и одинаково кивнули. Потом Чин-чин вдруг выбрался из кресла, подошел к интеркому, достал из кармана запасливо приготовленный рулончик медицинского пластыря и аккуратно залепил акустический и видео датчики внутренней связи. Полюбовавшись делом рук своих, он вернулся к компьютеру, придвинул к себе контакт-микрофон:

– Создай на эф-четыре файл «Букашки-таракашки» и перекачай туда принятую информацию. Из оперативной памяти, суб-памяти и из сетевого регистра всё, касающееся последнего приёма, стереть. Экшн!

Комп деловито запульсировал индикаторами.

– Зачем ты?.. – Виталий нервно оглянулся на обеспомощневший интерком. – Зачем тебе лезть в Изверовские дела?

– Да так, – Чин-чин мило улыбнулся, – с детства люблю всякие головоломки. Надеюсь, ты не осуждаешь моё поведение?

По лицу старосты было видно, что он, староста, очень даже осуждает это самое поведение и очень-очень хочет его (поведение) пресечь, но…

Но.

Слишком уж дружелюбно, прямо-таки нежно улыбался развалившийся в операторском кресле обладатель Геракловской мускулатуры. Улыбался и говорил: