Оливия редко вспоминает последние дни прежней безмятежной жизни, когда все было еще хорошо, когда первые раскаты грома вызывали ликующий восторг, а ветер, рвущий подол платья, еще не предрекал надвигающейся бури. Эти моменты, пусть даже в них не было ничего выдающегося, теперь полны особым предзакатным светом, как пожелтевшие снимки в альбоме отца. Те дни застыли в ее памяти каплями драгоценного янтаря. В детстве мир был добр и полон чудес, и жизнь расстилалась у ее ног, как огромное кукурузное поле, где на высоких стеблях вызревали молочные початки.

Она ясно помнит ощущение неизбывной радости, которое охватывало ее каждое утро, стоило открыть глаза и увидеть, как лучи солнца выложили золотые дорожки, просачиваясь сквозь неплотно закрытые ставни. Она вскакивала и, пританцовывая, распахивала их, до пояса свешиваясь из окна, чтобы вдохнуть, вобрать краски нового дня. Она помнила все звуки и запахи утра – до мельчайших деталей. Вот, хлопая крыльями, прочищает горло рыжий петух. Дородная Годлив, подоткнув подол цветастой юбки, пересекает двор с подойником парного молока. Голенастый, как сломанный велосипед, дворовый пес ожесточенно почесывает за ухом. Где-то за оградой сада монотонно ширкает метла и хрипит новостями старый транзистор, который лавочник Пьер подвешивает на ветку раскидистой жакаранды[1], усыпанной душистыми лиловыми соцветиями. Ярко раскрашенная агама[2], разомлев, греется в солнечном пятне на стене.

Кофейный аромат горячими волнами расходится по дому. Ко-Ко, любимчик семьи, расправив лимонный хохолок, прихорашивается на жердочке, поглядывая в зеркальце и умильно приговаривая что-то папиным голосом. Цепочка рыжих муравьев растаскивает сахарные песчинки и крошки печенья, которое Оливия стянула из буфета.

Заметив, что Оливия уже проснулась, попугай внимательно поглядывает на нее черным глазом с золотой окантовкой, старательно высвистывая «Марсельезу» – отец научил его в шутку, – а потом просовывает голову между прутьями, чтобы его приласкали. Оливия осторожно гладит пальцем серые перышки, и птица блаженно прикрывает глаза и подрагивает крыльями, как от щекотки.

Мама и Годлив уже хлопочут на кухне, окутанные клубами пара и дразнящими запахами жареного батата и густой мясной подливы. Когда Оливия заглядывает, заспанная и растрепанная, мама, улыбаясь, ставит перед ней стакан еще теплого молока, накрытый свежей кукурузной лепешкой.

Оливия, болтая ногами под стулом, делает пару мелких глотков, но, стоит матери отвернуться, сбегает, оставив недопитый стакан. Годлив лишь руками всплескивает.

– Погуляй в саду! Только не мешай отцу! – несется ей вдогонку.

По утрам отец обычно в рабочем кабинете, где витают ароматы табака, книг, кофе, лакричных леденцов и старых дубовых панелей. Оливия тихонько проскальзывает, чтобы не отвлекать отца от телефонного разговора или выпуска новостей по радио. В конце каждого месяца он разбирает счета, внося мелкие цифры в разные столбики в гроссбухе, и выглядит усталым и озабоченным. Однако стоит ему увидеть дочь, как складка между бровей разглаживается, а лицо озаряется радостью.

– А, вот и ты, принцесса!

– Расскажи, чем ты занят?

– Разными скучными взрослыми делами. – Отец гладит ее по голове и улыбается.

Большие прохладные ладони отца пахнут лавандовым мылом: его студенческий приятель стал врачом в частной клинике где-то в Провансе и теперь каждый год на Рождество отправляет посылку с ароматными брикетами.

– Почему ты хмурился?

– Лекарства дорожают. Их все сложнее достать. У многих жителей деревни нет денег, чтобы оплатить лечение. Но нельзя же оставить их в беде, верно?