Почти всё Бабшура готовила в чугунках в печке, топившейся дровами. Каша «дружба», топлёное молоко, рассольник, щи, пироги и блины на дрожжевом тесте, молочная лапша и картошка в мундире обладали неимоверной сытностью и чудесными запахами. Магазин в деревне был маленьким, и покупались там только «серый» хлеб, развесное печенье, мука, постное масло, сахар, соль, керосин для лампы и спички. Сметану, творог и даже сливочное масло Бабшура делала сама. За парным коровьим молоком нужно было ходить за километр на ферму или покупать у соседки, державшей симпатичную Бурёнку.

Роль холодильника выполнял погреб, скрипучая дверца которого прошагивалась под половиком в большой комнате. В погребе было холодно и пахло землёй. В тусклом свете пыльной лампочки просматривались небольшие кадушки с огурцами, помидорами и квашеной капустой. Компоты, сало, сметана, масло хранились в стеклянных банках, чтобы не быть сожранными мышами. На полу был кучкой сложен картофель, накрытый холщовыми мешками. Хочешь холодненького компотика в жару? Лезь в погреб!

Мать в воскресенье засобиралась обратно в город на работу, взяв с меня обещание писать ей письма, конверты для которых были заранее куплены, и мы остались с Бабшурой вдвоём. Когда вечерело, она закрывала на окнах белые шторки на натянутой леске, запирала ворота, молилась с обязательным «Отче наш» и ложилась спать, чтобы с раннего утра приняться за обычную деревенскую работу: огород и «курей». Кроме птицы, из живности Бабшура больше ничего не держала, потому что с первыми холодами уезжала в Москву, но это «недоразумение» я потом быстро исправила. Мне выделили маленький диванчик, больше похожий на топчан, стоявший рядом с её кроватью, ведро в качестве ночного горшка, чтобы не выходить ночью во двор, и строго-настрого запретили бегать купаться на речку одной из-за какого-то там страшного «водоворота». Телевизором в доме и не пахло. Несколько дней я изучала огород, двор и живность, бегающую по этому самому двору. Поспала на одеяле под терновым деревом в огороде, поковыряла в носу, порисовала что-то в альбоме, повалялась с книжкой на печи, где у Бабшуры тоже было спальное место, послонялась в округе. Мне всё это быстро надоело, стало скучно, хотелось впечатлений, «скоростей» и Бабшура отвела меня к соседке Бабвере, на каникулы к которой каждый год приезжала из города её внучка Лариска, которая была старше меня всего на один год. Жизнь сразу повеселела и наладилась: большую часть времени мы проводили вдвоём. Деревню и окрестности Лариска знала отлично и таскала меня на всё посмотреть и со всеми познакомиться. «Ну, спелись!», говорила Бабшура и, перекрестив, отпускала меня с ней гулять, снабдив холодными сырниками в целлофановом пакете.

Занятий у нас с подружкой было дофига и больше. На Ларискиной веранде мы вырезали из картона кукол, рисовали им бумажные наряды, и примеряли, как на манекен, закрепляя на кукольных плечах квадратными зажимами. К концу лета обувная коробка была забита ими доверху. Писали «анкеты» с умными, как нам тогда казалось, вопросами и ответами. Делали из общих школьных тетрадей песенники, вклеивая туда вырезанные из открыток розочки и другие подходящие к песне картинки. Лазили к соседям через дырку в заборе обдирать вишнёвые деревья, пока они не увидели и не нажаловались, за что нас на целый день посадили «под замок» и изолировали друг от друга. А однажды Лариска принесла чекушу водки, найденную в закромах Бабверы, и мы смачно полили ею пшено, которое клевали куры с петухом. Через несколько минут на нашем дворе появилось «птичье кладбище», куры валялись на земле и дрыгали ногами, а петух выдавал жуткие предсмертные хрипы. Мы ржали, не понимая, какая расплата нас за это ждёт. Бабшура хворостиной исполосовала мою худосочную спортивную задницу и заставила просить прощения. Но что значит детское обещание «я больше никогда так не буду!», данное под «пытками»? – Ничего, фигня! Вскоре я взялась за «воскресшего» петуха Яшку и настолько его надрессировала, что вошла в образ известной на всю страну дрессировщицы животных Натальи Дуровой. Петух уже ластился ко мне, как кошка, запрыгивал на плечи, когда я садилась на корточки, и начинал меня «топтать», как курицу, готовую к воспроизведению потомства. Яшка сильно махал крыльями, прижимался своей грудью к моим лопаткам и клевал меня в шею. Поняла я, что он со мной делает, не сразу, пока не увидела Бабшура. Куры совсем перестали нестись, и судьба петуха была решена. Когда ему отрубили голову и отпустили, он ещё несколько секунд бегал по двору без неё. Зрелище меня настолько поразило и Яшку было так жалко, что я закатила истерику и наотрез отказалась есть сваренный из него Бабшурой куриный суп. Через несколько дней мне в утешение она принесла другого петуха, но курятник меня больше не интересовал, я чувствовала за собой вину и обиду на Бабшуру за столь страшную птичью кончину.