– Чего?

– Того. – Передразнил он. – Ширяться прекращай. Нюхать, колеса жрать, вены дырявить, я уж не знаю, чего ты там делаешь.

– Ничего. – Я совершенно не понимала, чего он от меня хочет. Какие вены, какие колеса? Но, главное, Салаватов не собирается меня задерживать, говорит же, что могу идти, куда пожелаю. А вот насчет "оставить" его в покое – это он зря надеется. Ладно, пусть раскусил, пусть план провалился, придумаю что-нибудь другое.

– Чего-ничего. – Пробормотал Салаватов, поднимаясь. Сейчас он… Сейчас он меня убьет. Как Лару. Точно убьет! Вон, нож в руке. Огромный, и лезвие широкое, острый, небось. Брусок достал, положил на одно колено и принялся выглаживать лезвие. Вверх-вниз, вверх-вниз… Вжик-вжик. Как в кино про маньяка. Я следила за каждым его движением, ожидая, когда же проклятый урод нанесет первый удар. Наверное, следовало закричать или швырнуть в него чем-нибудь тяжелым, и убежать. С самого утра нужно было убежать, а теперь все, поздно. Ходит с ножом по кухне и смотрит на меня так, что кровь в жилах стынет, а по коже мурашки бегут…

– Чего?

– Что?

– Чего ты на меня смотришь? – Не выдержал Тимур. – Что не так?

– Нож.

– Ну, нож. – Он попробовал остроту лезвия пальцем. – Был тупой, стал острый. Что непонятно?

– Убери нож, а не то… А не то я заору!

– Не наоралась еще? – Нож Салаватов не убрал, более того, аккуратно вытер лезвие бумажной салфеткой, сполоснул и еще раз вытер. Мамочки…

– Сиди, дура, спокойно, не собираюсь я тебя трогать. Нужна больно.

– А нож?

– А хлеб? Отгрызать прикажешь?

– Хлеб? – Мысль о том, что он хочет сделать себе бутерброд, в голову не приходила. Ну не ассоциировались у меня с ним бутерброды.

– Хлеб, хлеб. – Повторил он. – И колбаса, если вдруг еще поорать захочется. Сыр, кстати, тоже ножом режут. Совсем мозги спеклись.

– У кого?

– У тебя, Ника. Ника-Ника-Доминика.

От этого его "Ника-Ника-Доминика" стало совсем-совсем плохо. По какому праву он называет меня так, как раньше? По какому праву он сидит тут и жует хлеб с колбасой? По какому праву он вообще живет? Предательница-слеза капнула на стол. За ней вторая, и третья, и четвертая. Не буду плакать, закушу губу и не буду. От боли слезы градом хлынули.

Жил местный доктор небогато. По дороге Федор рассказал, что с практикой у Юзефа не больно-то ладится, народ тут бедный, сами лечатся, кто как может, вот и вынужден пан Охимчик работать почитай задарма, чтобы к нему люди шли. Живет у вдовы, за комнату не платит, зато лечит пани Терезу за так, той уже лет семьдесят, хворей не счесть, она и рада, что доктор свой под боком имеется.

Пани Тереза, сухонькая, аккуратная старушка гостям обрадовалась, повелела кухарке самовар поставить да на стол накрыть, а вот пана Юзефа в доме не оказалося.

– Уехал он. – Пояснила пани Тереза. – Он тепериче, почитай, и не появляется. Все у панночки Камушевской гостюет, бо та дуже хвора.

– А чем, если не секрет? – На вид пани Наталья выглядела более чем здоровой, врачебная помощь скорее ее брату требовалась.

– О, то мигрень. И у мене голова болит часто, а як этот волколак объявился, вогуле не вем, цо робить. День праз день, с раницы до вечо́ра! – Пани Тереза говорила с непередаваемым местным акцентом, и Аполлон Бенедиктович с трудом понимал ее. Впрочем, главное он узнал – после смерти Олега доктор вернулся в поместье и снова встречается с Натальей Камушевской.

– Может, панна Тереза… Хотя какая вы панна, паночка! – На столь явную лесть Тереза отреагировала ярким румянцем и смущенной улыбкой, тем не менее, по всему было видно, что ей комплимент польстил.