– А Любовь Николаевна и дочка ее как же? – слабо удивилась Таня.

– Любовь-то Николаевна ему по бумагам – никто. А дочка – тем паче.

Филипп Никитин был внебрачным сыном помещика Николая Павловича Осоргина от погибшей в пожаре няни его дочери Люши – Пелагеи Никитиной. Он с ранних лет страдал психическим расстройством, слышал голоса, и нынче, будучи тридцати с лишним лет, находился в умственном возрасте едва ли десяти-одиннадцати. В своем завещании Николай Павлович изрядно обеспечил Филиппа и Пелагею. Но что нужно несчастному безумцу, который всего боялся, и после гибели матери по большей части отказывался даже выходить из своего домика, стоящего в глубине лесникова двора? Горсть изюма, книжки с картинками в светлое время дня, деревянные, пестро раскрашенные яйца и игрушечные лошадки…

– Филиппа Николай, в отличие от Любовь Николаевны, своим дитем так и не признал. Так что родственников у него как бы и нету, – сказал Мартын и глянул на дочь выжидательно.

Жили они вдвоем много лет, оба молчаливые по природе, несчастьям и лесному обеспечению судьбы. Обычно мысли друг друга без слов угадывали. Но тут Таня замешкалась.

– Что ж, нам с тобой ему родственниками назваться? – нерешительно спросила она. – Да как же это выйдет?

– Думай головой, – посоветовал Мартын. – Горб-то у тебя на спине, а не на мозгах вырос.

Таня поджала тонкие губы, зло скривила увядшее до срока лицо. Мартын не обратил на это внимания. Раз решившись, высказал мелькнувшую мысль до конца, глядя в угол и вертя в пальцах уже готовый ружейный патрон.

– Тоскливо мы с тобой живем, дочка, мхом поросли. С Фили тоже радость невелика, даже когда он тихий. Только щенята да пауки у нас и родятся.

– Отец… – Таня почти выпрямилась, несмотря на горб. В углах ее небольших блеклых глаз вскипели злые слезы. – Отец, да чем же ты меня попрекаешь!..

– А вот и не попрекаю вовсе! – живо возразил Мартын. – Наоборот, на мысль навожу. Гляди, что выходит: Филипп умом ребенок, а телом-то – мужик мужиком, хоть и слабосильный… Тебе видней, ты его столько лет поутру будишь, кормишь, прибираешь. Как там у него с этим делом? Работает оно?

Таня покраснела со лба, пятнами, уходящими под глухой ворот ситцевого, вылинявшего платья.

Мартын ждал. Он знал доподлинно, что его горбатая дочка – не кисейная барышня. Отнюдь.

– Работает исправно, – пробормотала наконец Таня. – Да только что нам с того? Он Синеглазку ждет. Ему голоса ее в жены обещали.

– Ну, это нам как раз не помеха, – усмехнулся Мартын. – Обещали Синеглазку из сказки, значит, так тому и быть. Глядишь, и сбудется. Когда-нибудь.

– А как же…

– Да очень просто. Филя ведь у нас дурак-дурак, а слова понимает. Так я ему прямо сейчас и объясню.

И прежде, чем дочь успела сообразить и воспротивиться, Мартын поднялся, отодвинул табуретку и вышел из избы во двор. Таня кинулась было следом, но тут же, задушив в себе крик, остановилась, скомкала пальцами уголок платка, закусила его зубами и медленно опустилась на табуретку, еще хранящую тепло отцовского тела. Глаза ее на бледном лице казались стеклянными, а все небольшое, изуродованное болезнью тело сотрясала крупная дрожь.

– Мартын, дверь запри! – распорядился Филипп, тревожно поблескивая глазами из угла комнаты, где он сидел на лавке, обхватив руками тощие колени. – А то как бы «они» не влезли!

– Не влезут, не влезут, – успокоил безумца лесник. – У меня на «них» ружье есть.

– Мне тоже надо ружье, – тут же откликнулся Филипп. – Они станут мне грозить, а я их – бах, бах!

– Обойдешься, не дорос еще, – грубовато оборвал Мартын. – Ружье после будет. Сначала тебе надо мужиком стать. Возраст-то у тебя вполне подходящий.