Оглядевшись по сторонам, я понял, что на этот раз оказался не в своей квартире, а у родителей.

Мы с Леной съехали два года назад, ещё когда супруга носила Машу под сердцем, но взяли вторичку неподалёку от будущих бабушки и дедушки, чтобы, если что, помочь им. Ну или наоборот.

Раз так, то сегодня меня станут пытать не женой и дочкой, а папой и мамой.

Вздохнув, поднялся и открыл дверь в коридор. Ладно, уродцы, давайте, покажите, что вы мне приготовили! Пусть больно до слёз, но эти иллюзорные минуты в кругу любимых стоят любых страданий! Любой боли!

В нос мне ударил густой, вышибающий голодную слюну запах оладий, который мама пекла лишь по большим праздникам, и я торопливо устремился на кухню, залитую ярким утренним светом.

– Сынок, ты рано сегодня, – сказала она, не оборачиваясь.

Высокая, с прямой спиной, не согнутой годами, стройная, как юная девочка, мама умудрялась сочетать в себе непосредственную весёлость школьницы с мудростью убелённой сединами матроны. Она знала когда следует говорить, а когда молчать, когда нужна сила, а когда – мудрость, когда надлежит укорять, а когда просить.

А ещё она сумела пронести через годы – тяжкие, полные испытаний, тревог и потерь – ту несгибаемую силу воли, то уважение к себе, то светлое упрямство, которое не встретишь у многих успешных баловней судьбы, щедро одаренных ею, рождённых с золотой ложкой и причастившихся из вымени сладкого, источающего не молоко, но нектар.

Я подошёл сзади и обнял маму, поцеловал её в щеку, заглянул через плечо. Оладьи румянились на сковороде, шкворча и плюясь тестом, а она смотрела на них, такая молодая, красивая. Лишь дорожки морщин да серебряные прядки у висков говорили, что мама уже давным-давно не школьница.

– Привет, – прошептал я, не в силах сдержать радость. – В честь чего оладьи?

– Горюшко ты моё, – она растрепала мне волосы, не боясь, что те попадут на еду, – просто молоко осталось просроченное, вот и сделала. Иди умывайся и садись за еду.

Я торопливо умчался в ванну, силясь вспомнить, что же это за день подсовывает мне неведомая сила, любящая насылать сны?

Сколько ни пытался, ничего не выходило, что наводило на весьма неприятные мысли. Пока что мои сны делились на две группы: отголоски ярких, светлых событий, намертво въевшихся в подкорку и не думавших пропадать из памяти даже спустя годы, либо же страшных кошмаров, безумных и сюрреалистичных, сбивающих с настроя и пугающих.

И как бы не оказалось, что сегодня у нас ночь американских ужастиков?

Наскоро почистив зубы и умывшись, я поспешил на кухню, уселся за стол и протянул пустую тарелку, пародируя чайку из старого детского мультика:

– Дай, дай, дай.

Мама обернулась с улыбкой.

– Садись давай, горе ты моё.

Я уселся за стол, она поставила тарелку, доверху наполненную изумительно пахнущими оладьями, пододвинула розеточку с вареньем и блюдце с сметаной, отвернулась.

Упрашивать себя я не заставил, схватил первую оладью, макнул её в малиновое варенье, откусил… И едва не проблевался!

Еда на зубах скрипела пеплом, а вкусом напоминала палёное мясо. Я с отвращением выплюнул угощение и едва не заорал – на стол упали куски пальцев, обугленных до черноты, оладьи же на тарелке обернулись кусками обугленной плоти, воняющей мертвечиной.

В розеточке плескалась кровь, а вместо сметаны на тарелке лежали перемешанные мозги.

Свет померк, за окном громыхнуло, полил дождь, плита дыхнула адским пламенем, взвившимся под потолок, пожирая обои, заляпанные кровью, бурую от ржавчины вытяжку и облупившийся потолок. Халат мамы удлинился, на нём ярко засияли алые пентаграммы со вписанными внутрь каббалическими символами, а на всей спине, оскалив клыкастую пасть, выступил образ рогатого демона с глазами, полными ярости.