Это произошло всего-навсего полтора года назад.

Покупаю за 6.50 путевку в альплагерь Талгар и отправляюсь сначала вдоль гор на лагерной машине, потом вверх пешком.

На следующий день после уроков скалолазания мы вышли на лед. Я попала в связку с парнем из Караганды, килограммов на тридцать тяжелее меня. Когда он вышел на всю веревку вверх, я стояла, вбив, как положено, ледовый крюк, по привычке, нисколько не доверяя его прочности, – ну что там я могу вбить, – и рассеянно глядела по сторонам. А карагандинец, сорвавшись, подлетал уже на мой уровень высоты. По правилам я должна была выбрать всю веревку, а я продолжаю держать, как держала, в правой руке веревку, перекинутую через плечо. Напарник скользит мимо меня, и до подножия ледника еще необозримая высота. И тут меня со страшной силой бросает вверх, и движенье прекращается. Товарищ по несчастью висит на веревке, на тридцать метров ниже меня. Крюк выдержал нас двоих.

Мои черные очки разбиты, чудом глаз оказался цел, хотя я этого пока не знаю, глаз залит кровью. Мне приказано спускаться в лагерь, я, не чувствуя никакой боли, перелетаю через трещины, преодолеваю чистый лед не поскользнувшись, и только в лагере началась боль в плече, день и ночь глотала анальгин, когда боль становилась непереносимой.

Не я одна оказалась травмированной после ледовых занятий. Начальник отряда, великий режиссер Большого театра, отменив дни отдыха, привел наш отряд к массовому травматизму.

В одну комнату поместили всех неудачников. Рядом с дверью лежал обезноживший парень, совсем юный: он оступился при возвращении с занятий и сильно, то ли потянул, то ли сломал ногу. Около меня девушка, она на скальных занятиях потянула руку.

Кто-то мечтал подняться и участвовать в восхождении, я же решила – домой. С плечевым суставом долго сражалась, по правде, рука не полноценна до сих пор.

А теперь в этих же краях мы с Шаром собрались в большой поход. Самодеятельный туризм – это не альпинизм, прообраз точной науки, а полная свобода сгинуть с весельем в сердце.

Восходили мы на Кумбель так долго и тяжело, что подходить к нему будем тоже долго и тяжело

Раньше я думала, что все люди это я. Так же впадают в прострацию, когда никто и ничто не интересно, или пытаешься что-то понять, не понимая, что же ты хочешь понять. Напряженно работаешь ни над чем. Так и ходила по улицам выключенная, едва не попадая под машины. Мелькали мысли о самоубийстве, но в момент наибольшего запада, выйдя утром из дома, неожиданно становилась бешено счастливой, ощутив, как прекрасен ветер. Растворялась в воздухе. Или в вагоне метро долго, неотступно смотрела в пол и вдруг становилась этим полом.

Совсем не фигурально. Я действительно была пыльным, заплеванным полом с закатившейся бутылкой под сиденьем. Чем уж так особо отличаюсь я от этого богом забытого существа? Разве что большей подвижностью. Можно, конечно, сказать, что понимала про него самое важное, его, например, усталость, но лучше не говорить, потому что «понимать» не совсем то слово. (Какая усталость у пола – смешно, ты в женскую хрень залетела.)

Кажется, тогда пришло мне в голову, что «понимаешь», в любом смысле, только то, чему являешься подобным. В этом принципиально непреодолимая граница познания. Поэтому в космосе мы можем поставить задачу только о малой его части.

Про другие культуры уж не говорю. Другая культура – тот же космос

Да что там другая культура! А люди рядом с тобой? Только в экспедиции я начала осознавать, что есть люди другие, да, пожалуй, что и все – другие. Среди моих знакомых – люди-стрелы, люди-трубы, люди-баобабы.