– Чего таить! Я скучаю порой по тихим завтракам на берегу канала Сен-Мартен… Но моя связь с родиной… Она сильнее, чем с матерью и отцом. Если бы ты знал, как меня радуют обветшалые домики, южный акцент ругающихся на центральном базаре ростовчанок, милая напыщенность петербуржцев и даже многолюдное московское метро в час пик. Знаешь, некоторые счастливчики живут у моря, но даже не навещают его, обвиняя в нежелании окрыляться вязкую погоду или усталость. А кто-то присаживается у засохшего водостоя и радуется миру вокруг. Мы сами решаем, чем нам и когда вдохновляться. Но Россия… Разве какая-то страна может быть сильнее и душевнее ее?

– А если я умею вдохновляться только тобой? – взяв меня за руку, спросил Борис.

– Только мной? А как же твоя любимая Италия?

– После того как увидел тебя тогда на улице артистов, больше и Рим мне не так уж и нравится. Даже преподавать пошёл, чтобы вернуть тебя, а ты меня на лекциях не замечала, будто бы я обычный старик с портфелем, а не твой бывший жених. И сколько бы я ни придирался к тебя, я не могу понять, как ты за пару месяцев выучила государственный протокол лучше меня?

– По ночам учила после домашнего задания по языкам и истории. Не могла позволить тебе увидеть лучшую студентку в другой, – засмеявшись, произнесла я.

– Значит, мои чувства взаимны? Таисия, может, на этот раз ты все же прогуляешься со мной?

– Куда?

– Замуж.

Я ничего не ответила на вопрос, который Боря будет задавать мне еще не один раз. Прошли сутки. Я сдала анализы и узнала, что тоже заболела туберкулёзом. Безбоязненный папа, всегда решавший проблемы друзей и семьи, долго плакал мне в трубку, прося у меня прощения и неуверенно обещая вылечить. Он хотел отправить меня в Швейцарию, Израиль или Штаты к лучшим врачам мира, будто намереваясь откупиться от своей блаженной, окутанной беспрекословным доверием к бабушке слепоты. Он настаивал на пансионате в Альпах, но я выбрала частный подмосковный диспансер, считавшийся одним из лучших в Европе.

Мама уволилась и временно переехала в Москву, чтобы на выходных навещать меня. По дороге в клинику она целовала меня и гладила по щеке, несмотря на мои безутешные просьбы отдалиться как можно дальше от моих дыхательных путей. А по ночам она плакала и молилась перед треском дивеевских свеч.

Спустя пару недель пришло время отправиться туда, куда ни одна юная девчушка не пожелает узнать дорогу. Мне с трудом удалось спрятать намеревавшиеся безостановочно хлынуть слезы, после чего я резко забрала у мамы чемодан и отошла. Я не знала, каким будет диспансер – светлым и приветливым или похожим на фильм ужасов про больницу, окутанную мохнатой плесенью, фенолом, хлоркой и нетерпимостью медсестер. Я не могла позволить маминой душе еще больше треснуть, поэтому, сославшись на неловкость того, что в больницу за ручку столь взрослую дочь поведёт мама, я попросила самую любимую женщину в мире не идти за мной. Мама отвечала мне взаимностью, позабыв об искренности эмоций и наигранно улыбнувшись, как никогда, широко. Она надела мне на шею кулон Матроны Московской, перекрестила меня, а затем направилась к своей машине, безотрадно опустив голов вниз.

Я вошла в холл и, почувствовав запах эфирных масел миндаля и чайного дерева, подкатила чемодан к информационной стойке. Рядом с ней на низких креслах из переливчатого бархата цвета аргентинской ванили скрюченный мужчина лет восьмидесяти и его спутница того же преклонного возраста, морщинистую шею которой обвивал дымчатый жемчуг, читали друг другу стихи на языке любви, допивая уже остывший кофе без пенки и пузырьков. Вдруг они заметили меня и начали на французском обсуждать мое пребывание в пансионате, не догадываясь о том, что я с шести лет говорила на языке Бодлера, лирические произведения которого они из-за туберкулёзного энцефалита слегка перевирали вслух.