– Говорят, он лошадь проверить хотел, – произнес отец. – Переживал за свою любимицу. А мело так, что Кокс впотьмах да в снегу перепутал конюшню с коптильней. Знаешь, Мэй, я сам тем вечером на крыльцо выходил, так в метели, доложу я тебе, собственных рук разглядеть не мог.

– Надо было старому Коксу мальчишку послать, – рассудил Мэйнард.

– Всех мальчишек он еще летом лишился. В Балтимор их отвез – у него там родня – и оставил. Освободил, значит. Ну да они, дурачье, небось и недели без хозяина не протянули.

Тут Мэйнард заметил меня:

– Хай, чего ты под дверью топчешься? Иди сюда, не видишь – огонь вот-вот погаснет.

Я вошел. Отец уставился мне в лицо со своим всегдашним выражением: будто имел относительно меня два взаимоисключающих намерения и колебался между ними. Один уголок его рта пополз к уху, приоткрывая зубы, в то время как другой уголок остался на месте. Обычная картина. Именно на такой полуулыбке отец всегда и останавливался при моем появлении. Едва ли в его планы входило запугать меня этим оскалом; сомневаюсь даже, что он вообще задумывался о впечатлении от оскала. Хауэлл Уокер не был склонен к рефлексии, хотя, пожалуй, это его тяготило – как-никак, он принадлежал к поколению, представители которого старались лепить себя по образу и подобию дедов своих, заставших Американскую революцию; ассоциировали себя с Франклином, Адамсом, Джефферсоном, Мэдисоном[10].

Дом-на-Холме изобиловал вещественными приметами эпохи научных открытий. Имелись там и географические карты огромного размера, и даже электрические генераторы, не говоря о великолепной библиотеке, где я пасся каждую свободную минуту. Да только карты пребывали в свернутом виде, механизмы использовались для развлечения гостей, а толстые тома никто, кроме меня, не открывал. Отец ограничил круг своего чтения периодикой. «Де Боуз ревью», «Кристиан интеллигенсер» и «Реджистер» – только злободневное, только имеющее сиюминутную практическую пользу. Книги были данью моде, свидетельством благородного происхождения и высокого статуса, неоспоримым доказательством:

Хауэлл Уокер кардинально отличается от белых голодранцев, которые живут как скоты в хибарах с земляным полом. И вот я, раб, повадился грезить в библиотеке; с чем это сообразно, спрашивается?

Отец женился поздно. Теперь ему шел семидесятый год, силы иссякали. Под глазами у него висели мешки, от уголков по вискам разбегались гусиные лапки. Некогда в этих пронзительных серо-зеленых глазах безудержный гнев живо сменялся пылким восторгом, а тот – глубинной печалью; теперь отражать стало нечего, ибо отец выгорел изнутри. Наверно, в молодости он был хорош собой; впрочем, может, мне просто хотелось так думать. Я ведь не знал отца молодым. Память моя сохранила человека с потерянным взглядом, с вечной тревогой, что изрезала щеки морщинами; человека, который то и дело проводит пятерней по всклокоченным волосам, откидывая их со лба; человека, чьей жесткой бороды не касалась щетка. При этом отец продолжал одеваться как джентльмен; в его ежедневном гардеробе наличествовали обязательные шелковые чулки, сорочка, два жилета разом (цветной поверх белого пикейного) и черный сюртук. Впрочем, отец был последним представителем своего вида; смерть уже «застолбила» его.

– Папа, завтра скачки, – сказал Мэйнард. – На сей раз я им покажу, этим пижонам. На Брильянта поставлю. Он первым придет, вот увидишь.

– Мэй, сынок, в этом нет нужды, – отвечал отец. – Какое тебе дело до посторонних? Единственное, что имеет значение, – это твое наследство, а оно – здесь.

– Нужды нет?! – взбеленился Мэйнард. – Да этот хлыщ меня из жокейского клуба выбросил! Он мне пистолетом грозил! Ничего; завтра утрется! Вот как прокачусь перед ним в новом фаэтоне – будет знать! Все они будут знать…