Вот только доставать их сложно. Ивняк так густо переплёлся, что даже моё худенькое тело не пролезает в середину куста. Но мне пятнадцать лет, и я настойчиво лезу и ломаю хрупкие розовые ножки.

– Галя, а другого гриба не нашла?

Я всматриваюсь сквозь плотную стену ивовых стволиков и замечаю в стороне красную голову подосиновика. Выбираюсь из ивняка, обхожу и вновь лезу в куст, к красному грибу. С головы прутьями срывает платок, корзина не проходит в чащу, приходится её оставить. По низу, почти по корням, пробираюсь к манившему грибу и вижу: большой стоит не один, к нему с другой стороны прилепились два других, а левее, в самом непролазном месте, ещё несколько ядрёных подосиновиков, вперемешку с островками волнушек.

– Ой, мама! Мне и складывать не во что, я ведь без корзины.

– А подавай, Галя, через куст мне.

Через час вышли на свободное от ивняка место. Стеной стоял красивый березняк, с пестреющей средь зелени золотистой листвой, а дальше – могучий, с белым мхом, бор. Дорога была широка и светла, в этом месте она разделялась на несколько заросших травой дорожек.

– Давай, Галя, отдохнём. Смотри, как красиво. Август угасает, а бабочка, такая большая, рядом… Посидим тут.

День, словно по заказу, выдался тихий и солнечный. Мы сидели на кромке леса, у проезжей дороги, редкие звуки доносились отдалённо, а мы любовались порхающей бабочкой. Я и представить не могла, как быстротечно время…

Сижу за сараем, играю, вдруг слышу голос бригадира.

– Здорово, Марфа.

– Здравствуй, Валентин, – отвечает моя мать.

– А Галька твоя дома?

– Да, тут где-то была…

Я замерла, губы зло шепчут: «Опять леший бригадира принёс». Мысль вертится: «Ни за что не соглашусь. Хоть золотые горы пусть обещает, затаюсь, не выйду, хоть зазовись, хоть тресни».

Мама позвала громко.

– Галька, иди-ко сюда, к тебе вон сам бригадир приехал.

Бормочу про себя: «Ишь, не сидится дома, и вечером по деревне леший носит. Одурачивает сенокосом. По тридцать копеек нам ставит, когда мы боле старух делаем. Им-то по рублю пишет».

– Ну, где ты там?

Старших надо уважать, особенно мою маму, ведь она одна нас растит, папа уехал на свою далёкую родину и не вернулся.

– Чего надо-то?

– Так бригадир с тобой хочет поговорить.

Бригадир начинает издалека, медленно, загадочно растягивая слова:

– Да, вот, думаю спросить у вас, у детворы…

У нас спросить? Хитрит! По-моему, у взрослых давно и далеко идущие планы на нас, детей.

– Ну?.. – вопросительно взглядываю вверх на бригадира.

– Даже не знаю… Потянете ли?.. Хотя бойкие: на горохе вас поймать не могу.

Становится стыдно, опускаю глаза, лицо, как маков цвет. Бригадир выдерживает паузу и загадочно говорит:

– Вас ведь много, а дело у меня небольшое, зато для совхоза важное.

Я уже не могу дождаться, что это за дело такое важное, что с ребятнёй советуется бригадир:

– Дядя Валя, а что за дело-то? Может, и справимся.

– Вот и я тоже думаю, справитесь. Человек пять и надо-то, а если бы побольше, так вообще бы план перевыполнили. Там и всего-то на пяти гектарах сено перевернуть.

Я прикинула: пять гектаров – это сколько? Три класса завершила на «отлично».

– А это где? – как опытная колхозница, уже знаю названия некоторых урочищ. От старших слышала, на иных сама бывала.

– Да это за Рыжичником, по Лондужке-реке. Туда и ехать не надо, а главное, не рано. К восьми часам вон у Пелагеи соберётесь с грабельками и пешочком уйдёте. Я потому и приехал, что тебя слушаются. Вот и посмотрим, годна ли ты за бригадира робить[11]? Меня ругаешь, а сама сможешь ребят увести? Как на горох, так, поди, и уговаривать не надо, половину поля вытоптали…