Я росла под всеобщим приглядом, то есть любой взрослый в деревне мог поучить жизни, дать наставление, поругать или запретить. Родная бабушка нашу семью – маму, брата и меня – в свой дом не приняла. Мы пошли жить на ферму, точнее говоря, в домик «счетовода», стоящий в пятидесяти метрах от свинофермы. Мне было четыре года, а брату десять, когда отец нас покинул, уехав на свою далёкую родину, во Львов, и не вернулся, а мы остались. Мама устроилась в совхозе охранять свинарник, и ей разрешили жить в конторке счетовода при свиноферме с условием, что только вечером изба в нашем распоряжении. Надо было топить печь, прибираться, чтобы утром для работников было тепло и чисто. Так я и росла на людях.

Свиноферма находилась в трёх километрах от центральной усадьбы с магазином и школой. Маме постоянно приходилось бывать «на волости»[6], как тогда говорили, а брат ходил туда в школу, кроме, конечно, воскресений. Я зачастую оставалась в одиночестве. Занималась играми без игрушек – их не на что было купить, бегала по ферме, смотрела, как ухаживают за поросятами, лезла во все взрослые дела и даже пасла летом с дядей Ваней огромных свиноматок. Иван с женой Анной управлялись со всем свиноводческим хозяйством. Были они молоды, имели сына, годовалого Колю, и жили недалеко от фермы, на высоком холме за рекой, в деревне Дуброва. В ней находилось с десяток рубленых домов, жителей было немного, человек двенадцать – четырнадцать. Каждая деревня по тем временам окружалась грубой и прочной изгородью, с ведущей к реке улицей, чтобы домашний скот, не вытаптывая совхозные посевы, мог свободно выходить к берегу и пить воду. Будто отдельные княжества, отгороженные от зеленеющих обширных полей, стояли эти деревушки.

Свиней летом выпасали. Каждое тёплое утро выпускали в сосновый бор, расположенный рядом с фермой, больше десятка свиноматок и важного хряка Потю. Потя выходил из хлева медленной, раскачивающейся походкой, с высоко задранным рылом, нюхал воздух и издавал громкий урчащий звук, будто говорил: «Хреновая погода, жарко, пар-р-ко»! Стадо на миг замирало, прислушиваясь к хриплым приказам вожака, потом начинался обычный пастбищный день. Свиньи рыли землю в лесу, лакомясь молодыми, сладкими корешками сосен, искали червячков, личинок в гнилых поваленных стволах. В иные моменты свинья, найдя лакомство, громко чавкала, прикрыв от блаженства глаза, распуская до земли грязноватые слюни, и мне представлялось, будто она нашла и ест конфеты. Где-то в душе догадка мучила меня, что дядя Ваня, наверно, каждое утро прячет под деревьями что-нибудь вкусное. Отчего-то же они роют и роют, так неутомимо, рылами землю! Весь бор и прилегающие к ферме поляны были словно свежевспаханные.

Дядя Ваня, свиновод, больше всех уделял мне внимание. Он смастерил нехитрую качалку из доски – бросил дощечку на упавшее дерево и качал меня одной ногой. Плёл из тонких сосновых корешков, вырытых свиньями, маленькие колечки, корзинки, делал куколок. Играть мне было не с кем, детей поблизости, кроме годовалого Коли, не было, а «на волость» ходить я была ещё мала, вот и пасла с дядей Ваней свиней. Зимой я прокладывала по снегу замысловатые пути санками, на которых вечером меня катал брат, придя из далёкой школы. А ещё мы с братом по выходным до самых сумерек играли на замёрзшей речке Тарноге, залезая в лисьи норы под крутыми берегами. В норках было сухо и тепло, мы представляли, что это наш дом.

Ярко запомнилось, как мы с мамой обходили зимой в темноте по снегу свиноферму, чтобы в окна не забрался волк. Мама зажигала керосиновую лампу «летучая мышь», и мы, прижавшись от страха друг к дружке, прикрывая лампу полой, чтоб не задуло ветром огонь, шли вокруг свинарника. Однажды в лютый мороз мы нашли на углу, под самой кровлей, дико орущего кота. Нам стало жалко его, но он не шёл к нам, видимо, одичал совсем. Потом кот перебрался под дом, так как мы его кормили, кладя тёплую пищу под крыльцо. Дикие вопли кота за зиму так надоели, и не только нам, что однажды весной наш пёс Воин, улучив момент, прогнал его в лес навсегда, и мы вздохнули с облегчением.