– Что ты имеешь в виду под барахлом?

– Я не знаю… ну, что там они напяливают на себя… перья и прочее дерьмо.

– Понял.

– Тебе надо все это надеть.

– Сомневаюсь, что на меня налезет.

– Но у тебя все это имеется?

– Да.

– Наденешь на пау-вау.

– Хорошо, – сказал я и повесил трубку. Я вытащил свой индейский наряд и облачился в него. Потом прошел в гостиную и встал перед телевизором. Это единственное место в доме, где я мог видеть себя в полный рост. Я встряхнулся и приподнял ногу. Посмотрел, как трепещут перья, отражаясь на темном экране. Потом вытянул руки вперед, опустил плечи и подошел вплотную к телевизору. Затянув ремешок шапки на подбородке, я посмотрел на свое лицо. Никаких признаков Дрома. Я видел перед собой индейца. Танцовщика.

Дин Оксендин сбегает вниз по мертвому эскалатору, перепрыгивая через ступеньки, на станции «Фрутвейл». Когда он добирается до платформы, поезд, на который он уже и не думал успеть, останавливается на противоположной стороне. Капелька пота стекает по лицу Дина из-под шапки «бини». Дин смахивает каплю пальцем, стягивает с головы шапку и встряхивает ее со злостью, как будто потеет она, а не голова. Он смотрит вниз на рельсы и выдыхает, наблюдая за тем, как вырывается изо рта и рассеивается облачко пара. Он улавливает запах сигаретного дыма, и его тянет закурить, вот только обычные сигареты приносят усталость. Ему хочется сигарету, которая бодрит. Наркотик, который «вставляет». Дин отказывается от выпивки. Курит слишком много травки. Ничего не помогает.

Дин смотрит поверх рельсов на граффити, нацарапанное на стене узкого прохода под платформой. Вот уже много лет он видит рисунки и надписи, разбросанные тут и там по всему Окленду. Он придумал себе тег[20] – Око — еще в средних классах школы, но дальше этого дело не пошло.

Впервые Дин увидел, как кто-то выводит граффити, когда ехал в автобусе. Шел дождь. Мальчуган сидел сзади. Дин заметил, что парнишка перехватил его взгляд, брошенный через плечо. Первое, что Дин усвоил для себя, как только начал ездить по Окленду на автобусе, это то, что нельзя таращиться на людей, нельзя даже поглядывать, но и отводить взгляд не следует. Просто из уважения. Вроде как смотришь и в то же время не смотришь. Только так можно избежать вопроса: «На что уставился?» На такой вопрос не найдется достойного ответа. Если тебе его задали, значит, ты уже по уши в дерьме. Дин ждал подходящего момента, наблюдая, как мальчишка выводит на запотевшем стекле автобуса буквы: п-у-с-т. Он сразу догадался, что это означает «пусто». И ему приятно думать о том, что паренек пишет на запотевшем стекле, между стекающими каплями, и что надпись долго не проживет, так же как теги и граффити.

Показывается голова поезда, а следом, извиваясь на повороте, выползает и железное туловище, устремляясь к станции. Порой любого из нас вдруг захлестывает ненависть к себе. В какой-то момент Дин и сам не знает, мог бы он спрыгнуть вниз, на рельсы, и ждать, когда его настигнет эта скоростная громада, чтобы избавиться от него навсегда. Скорее всего, он опоздал бы с прыжком, отскочил от кузова и просто разворотил себе лицо.

В вагоне его не отпускают мысли о приближающейся встрече с жюри конкурса. Он представляет себе, как судьи, восседающие на подиуме за длинным столом, смотрят на него сверху вниз – вытянутые безумные лица в стиле Ральфа Стедмана[21], носатые белокожие старики в мантиях. Они выведают всю его подноготную. А то, что уже известно о нем, позволяет им втайне его ненавидеть. Они сразу увидят, насколько он неподготовленный. Подумают, он белый – что верно лишь наполовину – и крайне нежелателен как соискатель гранта в сфере культуры и искусства. В Дине не сразу можно распознать индейца. Он не ярко выраженный «цветной». На протяжении многих лет его чаще всего принимают за мексиканца, пытаются угадать в нем китайца, корейца, японца и даже сальвадорца, но обычно спрашивают в лоб: «Кто ты по крови?»