– Степушка, акушерку бы надобно… побыстрее. Что-то не то со мной… – и, застонав, осела.

Степан подхватил жену под руки, то ли довел, то ли донес до кровати. Метнулся к двери, вернулся. Он растерялся, как быть: бежать за акушеркой, оставив Ольгу одну, или остаться с ней, дожидаясь возвращения Нюты?

Приехавшая вскоре акушерка осмотрела роженицу, вышла к Степану озабоченная:

– Поезжайте-ка за врачом. Быстро! Вот, передайте ему записку. Адрес врача я написала. Быстро! Быстро!

Степан кинулся запрягать коня, от волнения путаясь в постромках. Позже, доставив врача, он сидел на ступеньке своего крыльца и ждал. Он уже не думал о том, кто родится: сын или дочь, теперь не это стало важно, он молился о спасении Ольги. Пришли Нюта с Тимофеем. Напуганные, притихшие сели рядом с отцом. Он пытался успокоить, ободрить их и себя, говоря какие-то ничего не значащие слова. В сумерках вышел на крыльцо доктор, закурил. Тьма сгустилась вокруг красного огонька папиросы.

– У вас дочь. Девочка живая, но слабенькая, недоношенная. Не уверен, что выживет. Идите, попрощайтесь с женой. Ее спасти не удалось. Боковое предлежание плода… Это бывает при частых родах. Медицина тут бессильна.

Степан вошел в дом. Ольга покоилась на постели, вытянувшись под простыней с вышитым ее руками подзором. Рядом с ней лежал небольшой сверток. Акушерка переложила его на руки Степану:

– Ваша дочь…

Степан смотрел на маленькое красное личико, сморщившееся в гримаске, незнакомое, ненужное. Ему хотелось закричать Богу: «Зачем? Забери это, верни мне мою Олюшку!» Девочка завозилась, закряхтела, издала слабый звук, словно котенок запищал.

– Есть хочет, – сказала акушерка. – Кормилица вам нужна, иначе не выходите ребенка. Я вчера принимала роды в Любимовке, там наоборот получилось: девочка умерла, а мать жива. Поезжайте, договоритесь, чтобы взяла вашу, выкормила. Семья-то хорошая, в избе чисто, и меж собой ладно живут. Вот только деток Бог не дает. Уж четверых родила, да все умерли. Глядишь, им ваша девочка в утешение будет.

Акушерка написала адрес, положила листок на стол. Маруся – Степан и не заметил, когда она пришла – взяла бумажку, сунула за пазуху, заплатила акушерке, забрала из рук Степана ребенка.

– Иди, запрягай Быстрого, поедем в Любимовку. Надо же, совпадение какое!

После похорон и поминок Степан напился, как никогда ранее. Дня три прошли в угаре. Очнулся от громкого детского плача.

– Что… что такое?

– Что-что… Панечка ошпарилась! Кружку с горячим чаем на себя опрокинула! Не уследить мне за ними… а тебе и дела нет!

Нюта пыталась успокоить двухлетнюю сестренку, прикладывая мокрую тряпицу к обожженной ножке. На отца глянула сердито.

Степан сел, огляделся: в доме непривычный беспорядок, печь холодная, на столе остатки лепешки да кружки с недопитым чаем. Голова гудела, подкатывала тошнота. Держась за стену, выбрался на крыльцо, сунул голову в кадку с дождевой водой. Продышался свежим воздухом, подождал, пока остановится карусель в теле и вернулся в дом. Шесть пар детских глаз смотрели на него выжидательно.

– Тятя, а мы теперь бедные сиротки? – спросила пятилетняя Даша.

– Кто тебе сказал, дуреха? – шикнула на сестру тринадцатилетняя Наталья.

– Я не дуреха! Тётенька сказала, когда мы тятю в трактирах искали.

Степан поднял на руки Дашу, прижал к себе.

– Запомните: вы не бедные – у вас есть дом, и вы не сироты – у вас есть отец. Да, в нашем доме беда… но нас много, вместе мы справимся. Анюта теперь будет вести хозяйство, вместо мамы. Наталья будет присматривать за младшими, и вы все должны ее слушаться, как слушались маму. Мы с Тимофеем будем, как прежде, работать в кузне. А ты, Глафира, поди в курятник, яйца собери, да кормушки проверь, пустые поди. Ты теперь будешь за курей отвечать. Нюта, кашу, что ли, свари. Или картошку. Малышню накорми, да нам с Тимошей в кузню собери обед: хлеба там, кваса.