Глубокий вздох.

– Да.

Я убрал телефон в карман и почесал подбородок, заросший двухдневной щетиной. Я смотрел на реку, но мысли блуждали в двух сотнях миль отсюда.

Опустошенный и задыхающийся, я спустился в студию. Преодолел еще один пролет, придерживаясь за стену. Лестница была узкая и скрипучая, ступеньки из сосны, тридцать сантиметров в ширину, насчитывали почти двести лет – живая история. Когда-то по ним карабкались пьяные пираты.

Эбби приоткрыла глаза, услышав шум. Сомневаюсь, что она вообще спала. Борцы не спят в промежутках между раундами. В открытое окно ворвался ветерок и пронесся по комнате, отчего кожа на ногах у жены покрылась мурашками.

Внизу слышались шаги, поэтому я пересек спальню, затворил дверь и вернулся к постели. Сев рядом с Эбби, укрыл ей ноги одеялом и облокотился на изголовье. Она шепнула:

– Я долго спала?

Я молча пожал плечами.

– Целый день?

– Почти.

С болью мы справлялись при помощи лекарств, но их расслабляющие свойства повергали нас в растерянность. Эбби могла часами лежать без движения, в то время как в ее организме шла битва, за которой я лишь беспомощно наблюдал. По каким-то неведомым нам причинам она порой переживала минуты – иногда даже дни – полнейшей ясности: боль отступала, и Эбби чувствовала себя абсолютно здоровой. Потом, без всякого предупреждения, болезнь возвращалась, и Эбби снова начинала бороться. Вот когда я постиг разницу между усталостью и изнеможением. От первого можно избавиться при помощи сна, но против второго сон бессилен. Эбби принюхалась, уловив легкий запах лосьона после бритья. Я распахнул окно. Эбби приподняла бровь.

– Он здесь был?

Я смотрел на реку.

– Да.

– И как?..

– Как всегда.

– Уже неплохо. Что на этот раз?

– Он, – я изобразил пальцами в воздухе кавычки, – тебя «забирает».

Эбби села.

– Куда?

Снова кавычки в воздухе.

– «Домой».

Ока покачала головой и глубоко вздохнула, отчего щеки у нее надулись, как у рыбы.

– Он снова переживает то, что было с мамой.

Я пожал плечами.

– И как ты выкрутился?

– Никак. Он победил.

– И?..

– Утром он собирается прислать людей, которые тебя… перевезут.

– Звучит так, будто он собирается вынести мусор. – Эбби указала на телефон: – Дай сюда. Мне плевать, даже если он в четырех шагах от президентского кресла.

– Милая, я не позволю тебя забрать. – Я сколупнул с подоконника кусочек краски.

Эбби прислушалась к шагам внизу.

– Сиделки сменились?

Я кивнул, наблюдая, как по реке медленно ползет баржа.

– Только не говори, что он и их обработал.

– Ну да. И так запросто. Объяснил, что с ними будет, если не послушаются. Восхитительно, как он всучивает тебе то, что, по его мнению, нужно, и все это якобы в твоих же интересах. – Я покачал головой. – Сплошные манипуляции.

Эбби зацепилась за меня ногой и приподнялась, точно при помощи рычага, чтобы наши глаза оказались на одном уровне. Вместо округлых форм – костлявые коленки и лодыжки как палочки. Кости бедер, некогда напоминавших восхитительный изгиб песочных часов, теперь выпирали из-под ночной рубашки, которая свободно болталась на плечах. За четыре года кожа у Эбби сделалась почти прозрачной, словно выцветший на солнце холст. На ключицах она обвисала, точно платье на вешалке.

Шаги внизу затихли. Эбби посмотрела в пол.

– Они хорошие люди. Делают это каждый день.

Кровать была старая, красного дерева, с четырьмя столбиками и пологом – о такой мечтает каждая южанка. Она возвышалась на метр над землей, так что взбираться приходилось по лесенке – и да хранит Господь того, кто свалится ночью! В ней были два преимущества: во-первых, тут спала Эбби, а во-вторых, если я ложился на бок, то мог смотреть поверх подоконника и любоваться видом на чарлстонскую гавань.