Потом она намекнула ему, ещё не остывшему от страсти, что работает тяжело, её отец беден, а мать умерла, и… и Стефано понял, что дело было не в том, что он ей так уж приглянулся. Позже он узнал, что немало парней из портового района захаживало в «Альберто», чтобы пощупать в душной комнатушке её роскошные формы. Но что с того? Жизнь ведь и правда не сладка у дочери иммигрантов, а концы с концами сводить надо.

Но, как выяснилось, помимо знойного африканского тела у Албины был ум – вёрткий и шустрый, мгновенно чуявший, откуда дует ветер. В хаосе дней Газавата, когда на севере росли грибы ядерных взрывов, а над мусульманскими кварталами Палермо взвились знамёна с чёрным солнцем, она сориентировалась быстрее, чем другие, появившись однажды на улице в длинном платье африканского покроя. «Албины нет, да и никогда не было по-настоящему», – объявила эта девушка двадцати лет отроду. Она Таонга, истинная дочь Африки, и свет на дорогу перед ней пролило учение великого Махди.

И больше всего Стефано разозлило то, что это было лицемерие с самого первого дня. О, нет, многие, конечно, подхватывали заразу по-настоящему. Дети переселенцев, которые росли как обычные марсальские ragazzi28 – подпирали спинами стены портовых баров, гоняли мяч, сколачивали юношеские банды и дрались вечерами – теперь слушали проповеди безумного пророка и ещё более бесноватых имамов и менялись на глазах. Их взгляды становились острыми и хищными, речь – тяжёлой и обрывистой. Даже походка, как он замечал, менялась. Вчерашние рыбаки, официанты, просто гопники вдруг начинали мерить улицы Марсалы тяжёлой поступью полицейских. Они теперь носили африканскую одежду, а самые ярые даже вывешивали из окон зловещий флаг с восходящим чёрным солнцем.

Такой ли стала и Албина-Таонга? Нет и нет – тут у него сомнений не было. Она постелила в приемной своего пансиона коврик для намаза, она куталась в не то малийское, не то нигерийское платье, водилась с чёрной и магрибской молодёжью, слушая их яростные речи и льстиво поддакивая. Но стоило ему увидеться с ней наедине, заглянуть ей в глаза, услышать, как и что она говорит, и всё встало на свои места. Таонга осталась всё той же, какой он знал её со школы – лукавой, вёрткой, неравнодушной к мужчинам и деньгам дочерью бедных иммигрантов. Просто изменился мир вокруг – и она под него подстроилась.А он, Стефано, меняться не захотел.

Африка. Она часто повторяла это слово и себе, и другим. Таонга, истинная дочь Африки, рождённая в Африке, горячая и чёрная, ибо плоть от плоти горячей и чёрной африканской земли. Но что она, в сущности, знала о ней?

Ей было три годика, когда их семья покинула Кадуну, нигерийский городок, где она родилась, и где выросли родители, и в свои нынешние сорок шесть Таонга уже не могла точно сказать, что в её памяти правда, а что – ложный отзвук снов. Кажется, однажды она игралась на усыпанной картонными коробками улочке с тряпичной куклой и ударила голопузого мальчика, который хотел её отобрать. И потом ела какие-то фрукты – название теперь никогда не узнать, но они были кисло-сладкими, и она вгрызалась в мякоть, а щеки и подбородок были липкими от пота. И потом ей было плохо, от этих ли фруктов или других, и она сидела, скорчившись, над кучей мусора и стонала.

А ещё, кажется, было много мух. Или это были не мухи, а, скажем, осы? Или мухи, но не в Кадуне, а где-то ещё? Она уже ничего не могла сказать точно. «Таонга, истинная дочь Африки», как она представлялась мужчинам из Ордена Верных, Африку не помнила и никогда там не бывала с тех пор, как ступила нетвёрдыми детскими ножками на баркас в Ла Марсе.