Пока Уля собиралась и ворочала ключом в разболтанном замке, времени стало половина шестого. В шесть ноль пять от ближайшей станции отбывала электричка. За две остановки до конечной Уля выходила из нее, чтобы пройтись по темным переулкам и ровно в семь утра оказаться за рабочим столом. Шесть дней в неделю это был ее распорядок, помогавший хоть как-то сводить концы с концами. И не сойти с ума.

Уля неслась по мокрым тротуарам, а носки в ботинках предательски набирали воду. Ботинки нужно было менять. И этот вопрос становился все острее. Уля обходила большие лужи, лавировала между машинами, припаркованными прямо на тротуарах, но мысли ее были там, где тянулась сразу во все стороны бесконечная серая стена.

Образ не выходил из головы, мелькал, проступая через промозглую картинку раннего утра. Уля отмахивалась от него, пыталась переключиться: вот столб с объявлениями, вот машина с дурацкой наклейкой на бампере, вот закрытая «Пятерочка», а у нее уже курят грузчики. Но на языке начинала горчить полынь. И означать это могло только одно.

За три года это случалось сорок шесть раз. В транспорте, на работе, перед прилавком с помидорами, в толпе на станции метро и даже в теплой комнате, которую Уля делила со студенткой театрального вуза.

Приучаясь жить в помещении, похожем на вместительную коробку из-под холодильника, они с Софой почти подружились. В тот вечер решили посмотреть кино и даже купили замороженную пиццу. Софа что-то щебетала, набирая в поисковике название фильма, а потом повернулась к Ульяне, веселая и разгоряченная собственным рассказом.

Мир замедлился, голоса исчезли, и появилась полынь. Комната сжалась в одну темную точку. Зеленые смеющиеся глаза Софы залила чернота. Миг – и Уля увидела, как Софа идет по заросшему кустами скверу рядом с домом, как фонарь гаснет за ее спиной, как она вздрагивает, когда на шею ложится тяжелая рука. Недолгая борьба, булькающий сдавленный крик – и тело падает прямо в грязь, а по выпавшей из рук Софы сумочке рыщет все та же мужская ладонь и брезгливо откидывает полупустой кошелек, но срывает тонкую золотую цепочку.

– Эй, ты меня слышишь? – теребила ее за рукав живая Софа, пока Уля обдумывала, удастся ли съехать завтра, получив на руки остаток залога.

На следующий вечер Софа провожала ее у дверей, и глаза у нее предательски блестели.

– Это здорово, конечно, что у тебя тетка в Мытищах нашлась… Но буду по тебе скучать! – бормотала она. – Ты мне пиши… Ах да. Тебя же нет нигде. Странная ты, Улька.

Уже переступая порог, Уля все-таки обернулась.

– Береги себя, хорошо? – При виде того, как нежно бьется на шее Софы жилка, удержаться было сложно. – И не ходи одна по ночам.

Больше они не виделись. Отчего-то Уля даже не пыталась их предупреждать – ни подростка из дисконт-магазина, что тот выжжет себе мозги забористой кислотой, ни старушку – ей предстояло попасть под машину, ни девушку в джинсовом комбезе – в ее теле уже разрастался рак, но о нем пока никто не знал. Кроме Ули. Чаще всего они проходили мимо, не замечая, как замерла она рядом с ними. Не чувствовали полыни, не ощущали дыхания скорой беды. И Уля дожидалась, когда дрожь по телу утихнет, а сердце перестанет вырываться из-под ребер, и шла себе дальше, шла, не оглядываясь на живого мертвеца.

Вот и теперь она ежилась, стоя на краешке перрона, и старалась не смотреть никому в лицо. «Береженого Бог бережет» – абсолютно не к месту вспомнилась ей старая поговорка. Ее любила повторять мама, в остальном абсолютно неверующая. Острый укол ввинтился в Улю, будто кто-то ткнул ее иглой в бок. Об этом тоже не стоило думать.