– Ната, похоже, ты забираешь хлеб у «Философа», – заметил Карасенко.

– Нет. Хлеб у каждого свой насущный, как и борозда. Бог каждому из нас дал свою борозду, рассказывала мне бабушка, и наказал её вести ровно. А ровно её вести можно только тогда, когда не оглядываешься по сторонам и не заглядываешь на чужие борозды.

– Ты же комсомолка, а веришь в Бога, – съехидничала Скредова.

– Я верю во Всеединый Разум, которого люди Богом называют.

– А какая разница? – упорствовала Лора.

– Ну, если для тебя нет разницы, то мне говорить с тобой не о чем.

– Нет, но ты нам уже объясни тёмным, – подключился Карасенко.

– Всеединый Разум – он один. А Богов может быть много, как в Греции, в Италии, как у нас сейчас – христианский, мусульманский и так далее. Бог – сам по себе, всё создал и всё контролирует. Бог – это религия, а Всеединый разум – это учение, я так понимаю. В зависимости от того, во что ты веришь, так и называешь. Сказали же коммунисты, что «религия – это опиум для народа».

– А ты этот… разум называешь Богом.

– Так проще, потому что все так называют. Бог – для меня это всемогущее, недосягаемое и непознанное. Я не навязываю вам свои убеждения, а только делюсь ими. Вы можете их принимать, а можете и не принимать. А давайте, когда начнётся учебный год, будем семинары такие организовывать: называть тему, к ней вопросы и искать на них ответы. А потом встречаться и рассказывать кто, что нашёл. Таким образом мы расширим свой кругозор.

– А давайте, – поддержали её Клёсов и староста.

– Я не буду ничего искать, – заявил Потёмкин, – послушать, пожалуйста.

– Кому интересно над собой работать, тот будет. Заставлять насильно никто никого не собирается.

– А кто знает, что такое «гений», кроме того, что это умный человек, незаурядная личность, умеющая делать то, что непостижимо для обычного смертного?

Все молчали. Клёсов подождал, движения не было.

– Никто? Удивительно, а ведь это всего-навсего – дух. И было их два, и олицетворяли они внутренние силы и способности мужчины – добрый гений и злой гений.

– А до этого у римлян Гением называли основателя рода, – добавила Ната.

– Это ж как повезло нашей группе, – воскликнула Скредова. – У других ни одного, а у нас аж два «философа»!

Кроме своего ехидства, она ничего не могла предложить, а другие ребята рассказывали интересные вещи, и длинный дождливый вечер прошёл незаметно быстро.

В клубе устроили танцы. Нату пригласил Вадим Сныков. Он совершенно не чувствовал веса её тела. Девочка словно парила в воздухе, плавно перебирая ногами, и прогибаясь в спине, слегка отбрасывая назад плечи и голову в такт музыки. И он с нею заодно едва касался земли, но скорее от счастья, чем от техники исполнения. Да что там едва… он был на взлете, он вместе с нею поднимался в желанные небеса, очарованный музыкой и танцем, и той девчонкой, которую держал в руках. Вадим не слышал, что музыка окончилась, и не заметил, что танцующие возвращаются на свои места. Только когда Стёпка Карасенко прокричал ему на ухо: «Всё! Музыки нет!», он очнулся. Что это было? Какое-то священнодейство! Если она в танце может заставить чувствовать такое, то… что же будет, если она поцелует, а если… И это «если» прочно застряло в его голове. Пока он соображал, заиграл оркестр, и её пригласил уже другой мальчик, а после танца увел к противоположной стене. Вадиму больше не удалось потанцевать с ней ни в тот вечер, ни потом, потому что танцев у них больше не было. Клуб был почему-то закрыт. Говорили: «Директор в отпуск ушла». Но этот танец потряс его до такой степени, что он ходил как заговоренный и только мечтал о том, чтобы с нею станцевать хотя бы один раз. С завистью смотрел на Клёсова, который увивался и неотступно следовал за Натой, не оставляя ему надежды приблизиться к ней.