Неизменно бдительная Ивонн отрывается от своих заметок, точно врач – от истории болезни.

– То есть там не было никаких труб, Перри?

– Всего две. На развалинах сахарного заводика, на западной оконечности полуострова. Третья труба куда-то подевалась. Разве я не указал это в нашем документе?

В нашем, черт возьми, документе? Хватит врать, Перри. Наш документ, который ты написал для них сам, даже не позволив мне взглянуть? Это твой документ, чтоб тебя! Их документ! Щеки у Гейл горели, и она надеялась, что Перри это заметит.

– Потом мы двинулись к дому. Примерно метров за двадцать до входа, если не ошибаюсь, Дима велел нам идти помедленнее, – говорил Перри, и его голос набирал силу. – Точнее, придержал нас, руками.

– Это не здесь ли он заговорщицки приложил палец к губам? – уточнила Ивонн, поднимая на него глаза, но не прекращая писать.

– Да, да! – не удержалась Гейл. – Именно здесь! Как настоящий заговорщик. Сначала «идите помедленнее», затем – «молчок»! Мы думали, что все это ради сюрприза для детей, и охотно подыграли. Амброз сказал, что вся семья отправилась на крабьи бега, поэтому нам показалось немного странным, что в доме кто-то есть. Но потом мы просто решили, что у них изменились планы и они никуда в итоге не поехали. Ну или я так решила.

– Спасибо, Гейл.

За что, боже ты мой? За то, что отвлекла ваше внимание от Перри? Не стоит благодарностей, Ивонн. Всегда пожалуйста.

Гейл нахально продолжила:

– Дальше мы шли на цыпочках. Затаив дыхание. И ни в чем не сомневались – думаю, это важно отметить. Мы слушались Диму – на нас это не похоже, но факт. Он подвел нас к боковой двери. Она была не заперта, Дима ее толкнул и вошел первым, затем стремительно обернулся, одну руку вскинув над головой, а другой вновь подавая знак молчать… – Совсем как мой папаша в рождественской пантомиме, только трезвый, хотела добавить Гейл, но удержалась. – Он пристально смотрел на нас, буквально вынуждая подчиниться. Так, Перри? Теперь ты рассказывай.

– Когда он понял, что мы готовы повиноваться, то жестом приказал следовать за ним. Я пошел первым. – Перри, в отличие от Гейл, подчеркнуто сдержан – так он обычно скрывает бьющее через край нервное возбуждение. – Мы прокрались в пустой холл. Хотя… какой там холл. Клетушка десять на двенадцать футов, с окном, выходящим на запад. Через потрескавшееся стекло, тут и там залепленное скотчем, лилось вечернее солнце. Дима по-прежнему прижимал палец к губам. Я вошел, и он схватил меня за руку, точь-в-точь как сделал это на корте. Он потрясающе силен. Я не смог бы оказать ему сопротивление.

– А вам показалось, что придется? – спросил Люк. Мол, сочувствую, как мужчина мужчине.

– Я не знал, что думать, и беспокоился о Гейл. Главной моей заботой было встать между ними. Впрочем, я почти сразу успокоился.

– И все-таки вы наконец-то поняли, что это уже не детская игра, – подытожила Ивонн.

– Да, до меня начало доходить, – признался Перри. Его голос на мгновение заглушила сирена «Скорой помощи», промчавшейся по улице. – Видите ли, мы никак не ожидали, что в доме будет настолько шумно, – произнес он с нажимом, как будто вой сирены вызвал каскад звуковых ассоциаций. – Мы стояли в крошечном помещении и слышали, как во всем полуразрушенном доме шумит ветер. И свет был… феерический – любимое словечко моих студентов. Он падал через западное окно как бы слоями: полоса дымчатого света, рассеянного низкими облаками, идущими с моря, затем полоса ослепительного сияния – и черные тени по углам, куда не доставали лучи.

– И холод, – пожаловалась Гейл, драматическим жестом обхватывая плечи. – Какой бывает в нежилых домах. А еще леденящий запах, как на кладбище. Я думала только об одном: где же девочки? Почему их не видно и не слышно? Почему не слышно вообще никого и ничего, кроме ветра? А если в доме ни души, то для кого же готовится сюрприз? Кого мы обманываем, не считая себя? Перри, ты ведь тоже об этом подумал, ты сам мне потом сказал – ведь так?