Часто можно было видеть, как Темул регулирует движение вокруг дьявольского дерева, предупреждая детей, чтобы они держались от него подальше, если не хотят пострадать так же, как он. Он больше не пользовался костылями, но часто расхаживал перед детьми взад-вперед, демонстрируя в назидание им свою вихляющую походку и кривое бедро.

Дети в большинстве своем относились к нему хорошо, редко кто обижал его, пользуясь своим физическим превосходством. Предметы, оказывавшиеся в воздухе, – все, что свободно пари́ло, взлетало, падало и трепетало, – приводили его в восторг. Будь то птица, бабочка, бумажный самолетик или сорвавшийся с дерева лист, он неустанно гонялся за ними, пытаясь поймать. Зная его увлеченность всем, что летает, дети иногда, завидев его, подбрасывали перед ним мяч, веточку или камешек, но так, чтобы он самую малость не мог до них дотянуться. Храбро преследуя летящий предмет, Темул обычно падал сам. Или посылали перед ним футбольный мяч и, стоя сзади, наблюдали, как он ковыляет за ним. В тот самый момент, когда ему казалось, что он догнал мяч, несогласованное движение его ступней подталкивало мяч дальше, и безнадежное преследование возобновлялось.

Но в целом Темул прекрасно ладил с детьми. Не хватало терпения выдерживать иные его раздражающие привычки взрослым. Он любил провожать людей: от дворовых ворот до входа в дом, вверх по лестнице, до самой двери. И всегда, пока дверь не закроется, – с широкой улыбкой на лице. Некоторым это так докучало, что, прежде чем войти в ворота, они выглядывали из-за столба, чтобы убедиться, что путь свободен, или ждали, когда Темул повернется к ним спиной, чтобы проскочить незамеченными. Находились и такие, которые кричали на него и гнали, размахивая руками, пока до него не доходило, чего от него хотят; в этих случаях он выглядел крайне обескураженным, поскольку не понимал, почему так.

Но даже те, кого не раздражала привычка Темула всех провожать, не выносили другой его привычки – чесаться. Чесался он постоянно, как одержимый, – в основном под мышками и в паху. Чесался круговыми движениями рук, не только скребущих, но и словно бы что-то взбалтывающих, взбивающих, так что те, кому тонкости в изобретении прозвищ хватало на большее, чем Хромой Темул, называли его Омлетом. Женщины жаловались, будто он делает это намеренно в их присутствии, чтобы их смущать, и что он скорее потирает и ласкает себя, чем чешет.

Muà lutcha[42], говорили они, прекрасно знает, для чего предназначены все части его тела, даром что с головой у него не все в порядке – остальное на месте, и он даже не носит нижнего белья, которое поддерживало бы его хозяйство; стыд и срам, что все у него болтается на ходу.

Ну и наконец: слова куцего лексикона Темула вылетали из него с головокружительной скоростью и со свистом проносились мимо ушей слушателя. Как будто внутри у него имелось некое устройство, компенсирующее медлительность ног скоростью языка. Результат же был плачевным как для говорящего, так и для слушающего. Густад, один из немногих, мог разобрать, что он говорит.

– ГустадГустадкурицабегать. ГустадГустадкурицабыстробыстро. ЯпоймаляпоймалГустад. – Темул торжествующе воздел руку, державшую курицу за ноги.

– Очень хорошо, Темул. Ты молодец! – сказал Густад, чутким ухом разделив поток его речи на слова. Этот речевой каскад у Темула никогда не разделялся никакими точками, восклицательными или вопросительными знаками, запятыми или иными знаками препинания – все они смывались напрочь бурным потоком его стремительного бормотания, без малейшего шанса уцелеть. Разве что конец абзаца можно было уловить. Да и то пауза не была полноценной – так, едва заметная остановка, чтобы перезарядить легкие кислородом.