Возвращаясь через двор домой, он не переставал ощущать резкий запах дизельного выхлопа. Он напомнил ему о том дне, девять лет назад, когда с ним произошел несчастный случай: тогда в воздухе тоже стоял этот тяжелый запах, не рассеивавшийся все то время, что он, со сломанным бедром, лежал на проезжей части, на пути у мчащихся прямо на него автомобилей. Сморщив нос, Густад подумал: хоть бы ветер переменил направление. Когда он входил в квартиру, нога, та, на которую он хромал, начала немного болеть.

Дильнаваз твердо решила, что не будет помогать Густаду в его безумной и совершенно нецелесообразной затее. Живая курица в доме! Что дальше? Никогда еще он вот так не вмешивался в ее кухонные дела. Да, порой заглядывал, особенно по воскресеньям, поднимал крышки, вдыхал ароматы, упрашивал ее, чтобы она приготовила качумбер[25] из лука, кориандра и острого зеленого чили к дхансаку[26], булькавшему в тот момент на плите. Но за двадцать один год их совместной жизни это был первый раз, когда он вторгался в ее хозяйство столь основательно, и она не знала, что это значит и как далеко может завести.

– Откуда у нас эта корзина? – спросил Густад, накрывая курицу широкой плетеной корзиной, которая с незапамятных времен висела на гвозде под кухонным потолком. Не то чтобы ему действительно важно было это узнать, просто хотелось что-то сказать, чтобы разрядить атмосферу, накалившуюся между ними с того момента, когда он вернулся с рынка Кроуфорд, неся в хозяйственной сумке что-то, беспокойно трепыхавшееся.

– Я не знаю, откуда у нас эта корзина, – коротко и сухо ответила Дильнаваз.

Он подозревал, что дело было в какой-то дурной примете, сведениями о которых пичкала ее мисс Кутпитья, но из предосторожности продолжил миролюбивым тоном:

– Ну наконец-то она пригодилась. Хорошо, что мы ее не выбросили. Интересно все же, откуда она у нас взялась?

– Я уже сказала: не знаю.

– Да-да, дорогая Дильну, сказала, – ласково ответил он. – На ближайшие два дня она станет домом для нашей курочки. Когда их накрываешь корзиной, они успокаиваются, мирно спят и набирают вес.

– Откуда мне это знать? В моей семье курицу всегда приносили домой уже зарезанной.

– Поверь, ты сама почувствуешь разницу во вкусе, когда через два дня она будет плавать в твоем коричневом соусе вместе с луком и картошкой. Ах-ах-ах, этот твой коричневый соус! Дильну, ты такая мастерица его готовить! – Он причмокнул губами.

План пришел Густаду в голову накануне. Ночью ему приснилось собственное детство, и, проснувшись, он вспомнил весь сон в подробностях: это был какой-то веселый праздничный день, дом звенел смехом и был полон цветов в вазах, над дверями висели нанизанные на веревку пучки можжевельника, и музыка, музыка, музыка весь день: «Сказки Венского леса», вальс Легара «Золото и серебро», «Вальс конькобежцев» Вальдтейфеля, «Весенние голоса», увертюра к «Летучей мыши» и многое, многое другое беспрерывно звучало из граммофона в его сне, между тем как бабушка рассылала слуг покупать особые травы и масалу[27] для приготовления праздничных блюд под ее неусыпным надзором.

Такое радостное волнение и такое счастье наполняли во сне любимый дом его детства, что, проснувшись, он ощутил острую печаль в сердце. Он не мог вспомнить, что именно праздновали в его сне – вероятно, чей-нибудь день рождения или юбилей, – но помнил, что отец принес с рынка живых цыплят, и они два дня перед торжеством набирали вес у них дома. Какой же веселый был праздник!

В детстве Густада в доме его родителей было принято покупать живых кур. Тощую битую птицу, ощипанную и выпотрошенную, бабушка не признавала. Густад помнил, как их приносил в корзине, балансировавшей у него на голове, слуга, сопровождавший на рынок отца, иногда его сопровождали двое, четверо, даже восьмеро слуг – в зависимости от того, сколько ожидалось гостей. Бабушка осматривала каждую птицу, неизменно расхваливая сына за отличный выбор, отпускала кудахтавшую добычу, потом по своему списку проверяла купленные пакеты со специями и прочие кулинарные ингредиенты.