Люба больше не видела Николая и ничего не слышала о нем, и теперь она вновь и вновь вспоминала встречу с ним, его поцелуи и клятвы, верила и сомневалась, но если бы все можно было повторить снова, то поступила бы так же.

Она испуганно вздрогнула от прикосновения холодных материнских рук.

– Шо с тобой, дочка? – озабоченно спросила Надежда. – Кричу. Кричу. Не чуешь.

– А что случилось? – удивилась Люба, заметив на матери праздничную юбку.

– Собирайся быстрей! Всех гукают на митинг. Вон уже бабы идут.

По улице, гордо неся красивую кудрявую головку, шла Наталья. За ней в старом поношенном платье семенила Елена. Женщин догоняла Полина.

– Подождите нас, бабоньки! – крикнула Надежда.

– Мы девочки, – пошутила Наталья. – Мужиков-то у нас нема.

– Ну, я, пожалуй, побегу, – сказала Надежда дочери. – А ты нас догонишь.

У школы было многолюдно.

– И старый, и стара, и Химка крива, – съязвила по поводу собравшихся Наталья. Но сказано было верно: перед школой лузгали семечки нарядные девушки и молодицы, старики в потертых жупанах и шапках-кубанках сидели на бревнах и тихо беседовали о войне, о сыновьях, о том, как жить. В сторонке стояли старухи. Визжали, размазывая сопли, дети. Наконец на крыльце появился выступающий. Он устало взглянул на толпу, зычно откашлялся, и люди угомонились.

– Товарищи! – крикнул он. – Поздравляю вас с освобождением станицы!

Голос говорившего неожиданно дрогнул, и на лице показались непрошеные слезы.

В толпе недружно захлопали. Кто-то из женщин зарыдал.

Успокоившись, мужчина продолжал:

– Но враг еще рядом. Школа набита ранеными, а рядом с вами – братская могила. Эти хлопцы легли в землю, спасая вас, вашу станицу, родную Кубань. И сейчас гибнут наши сыновья: фашисты по-прежнему топчут наши поля. Поэтому мы должны трудиться и днем и ночью, чтобы жить.

Старики согласно кивали, женщины вздыхали.

К Надежде пробралась жена брата Марфа.

– Ох, сироты мы, сироты! – бросилась она к ней. – Мужика убили, прокляти души, и до детыны добрались… Мий сыночек тут лежит никуда негожий.

– Шо с ним? – коротко спросила Надежда.

– Грудочка прострелена. Умирает хлопец. Просыв, шоб привела попрощаться.

– Та тише вы! – возмутились в толпе. – Ничего из-за вас не слышно.

Женщины с трудом пробрались к входу школу и вошли в здание.

– Сюда нельзя, – остановила их молоденькая медсестра. – У нас тяжёлые.

– Женечка, пропусти родных, – приказал ей военврач.

Они вошли в класс. Все, кто был в сознании, повернулись к ним.

Люба нерешительно остановилась у кровати с раненым.

Сильное, богатырское тело брата за несколько дней стало немощным и безжизненным, глаза запали, нос заострился, лицо вытянулось, похудело и пугало необычной желтизной.

– Ванюша, сыночек, – не сдерживая слез, припала к раненому мать.

Иван приоткрыл глаза и попытался улыбнуться.

– Спасибо, что пришли, – задыхаясь, прохрипел он, обводя помутневшим глазами расстроенные родные лица. – Да не плачьте. Мне так повезло: дома я…

Утомленный сказанным, Иван замолчал. Внутри у него что-то хрипело и клокотало, на лице выступили капельки пота, и Надежда заботливо промокнула их своей косынкой.

– Неужели это конец? – в отчаянии подумала Люба, впервые увидевшая предсмертные мучения.

Но Иван вновь открыл глаза и прохрипел:

– Погиб друг. Погиб Коля. Не жди его.

– Бредит! Врача! Врача! – закричала Надежда.

Умирающего понимала только Люба. Она прислушивалась к шёпоту брата, словно ждала, что он скажет еще что-то важное, но потом, не в силах сдерживать слёзы, выбежала из госпиталя. В заветном месте, у крутого берега, выплакала свое горе. Кричала, звала любимого, но лишь ветви калины печально кивали ей.