Наш дом стоял на углу улицы Дзержинского (Большой Лубянки) и Варсонофьевского переулка. До массового сноса церквей и монастырей в Москве (1925-35-е года) в переулке находился Варсонофьевский монастырь, основанный в ХVI веке. Архитектурой его главного храма восхищался Грабарь. В 30-е годы его постигла участь сноса и возведения на этом месте Кремлёвского гаража и санчасти НКВД. Напротив нашего дома по переулку располагалось здание, которое жильцы называли «мёртвым домом». Его окна никогда не открывались, в них никогда не горел свет, и, как стало известно в 1990-е годы, в этом доме (сохранился до сих пор) находилась сверхсекретная токсикологическая лаборатория Майрановского. Этот «нелюдь» разрабатывал яды и испытывал их действие здесь же на людях, приговорённых к расстрелам.
«Сильно «повезло» тем, кого без суда и следствия расстреливали в комендатуре Лубянки. И только те, кто попадал в прорезиненные краги Майрановского, проклинали не только своего убийцу, но и час своего рождения. Всех, кто принял смерть в испытательных камерах спецблока в Варсонофьевском переулке, можно смело приписать к числу лиц, принявших от Советской власти самую страшную смерть».>24, 25
Путами сексотов, доносчиков, тюрем, лагерей (ИТЛ и ИТК 382–425 шт. по разным источникам), застенков, пыточных камер, расстрельных подвалов, соответствующей аппаратурой была опутана вся страна. Количество репрессированных за 1921–1936 годы – 3,25 млн человек, за 1937–1938 годы – 1,37 млн человек, за 1939–1953 годы – 1,12 млн человек>15. Вот печальная участь одного из зэков, Ю. Стрижевского, который после побега из фашистского концлагеря в январе 1945 года был арестован в Москве в день прибытия. Пробыл в Колымлаге до 1955 года.
(1950 год)
А доносительство, особенно в страшные периоды 5 лет до и 5 лет после войны (свыше 4 млн доносов от простых граждан) соответствовало нравственным нормам общества, выпестованного Сталиным и Берией.
Одна из таких зон неподалёку от Симонова монастыря запомнилась мне – мальчишке из окна трамвая, когда ездил к родственникам.
Так подробно остановиться на этом вопросе меня вынуждают потуги людей, пытающихся реабилитировать этих двух палаческих монстров.
В 1948-49-х годах по Москве (вероятно, и по всей стране) прошла послевоенная и, слава Богу, последняя волна террора – Бериевская. Люди вспомнили довоенные репрессии: если как-то, где-то, при каких-то обстоятельствах, кто-либо из домочадцев ненароком неосторожно обронил соответствующую фразу или даже слово, то потом это оборачивалось ужасом страха. Виновный, раскаиваясь, посвящал в это семью и родню, что порождало их всеобщий страх. При каждом стуке вздрагивали. И, если наступал «страховой случай», он реализовался каким-то особым, громким, настойчивым, не допускающим сомнений стуком в дверь (звонки ещё редкость).
Людей забирали по ночам. Приезжали сотрудники НКВД (позже МГБ), обычно офицер и два солдата. Предъявив ордер, они начинали обыск с целью изъятия материалов, «порочащих общественный и государственный строй». Офицер приказывал семье:
– Всем оставаться на своих местах. Не мешать разговорами.
Воцарялась гнетущая атмосфера, тишина нарушалась лишь скрежетом отодвигаемой мебели, шелестом просматриваемых книг, что-то изымали, что-то описывали. Все были подавлены происходящим, женщины тихо плакали, обвиняемому обычно разрешали бессловесное общение с проснувшимися детьми. Время тянулось нескончаемо долго, и только после завершения обыска бросался в глаза тот бедлам, который сотворили энкавэдэшники: все раскрыто, разворочено, отодвинуто от стен, на полу валяются книги, тетради, листы бумаги.