Как ни старался Виктор сдерживать свои эмоции, которые он традиционно сковывал, считая любое их проявление избыточным, отвлекающим от научного процесса и логического поиска, на протяжении всего этого дня данная задача была им благополучно провалена: и утром, и, особенно, в момент разговора с Григорием Евлампиевичем он с неизбежностью скатывался в почти дикую восторженность то ли от того, что эмоции без его участия и желания копились, то ли от естественной радости, знакомой любому ученому, – момента первой вести, которую, как марафонский бегун, человек науки, задыхаясь от восторга и проделанного пути, спешит сообщить своим соратникам, возвещая об очередной и на этот раз ярчайшей победе научного познания.

Научное сообщество всегда отличала предельная дозированность к различным спекуляциям, но, очевидно, аргументы и заразительная уверенность Виктора были настолько исчерпывающими, что Григорий Евлампиевич, человек добродушный и в своём добродушии снисходительный к мечтательным процессам, сейчас совершенно искренне был впечатлён результатами проекта, который они с Виктором начали четыре года назад, как тогда казалось самому Григорию Евлампиевичу, лишь как умозрительное упражнение для «подкачки интеллектуальных мышц подрастающего поколения». Годы упорнейшей работы, объёмы которой росли пропорционально вложенным усилиям, дали свои блистательные плоды.

– Григори Евлампич, вы слышите меня? – спросил Виктор, окончив свой доклад, но видя лишь бессловное возбуждение своего наставника.

– Да-да, я сейчас одновременно, пока слушал тебя, заказывал билет. То, что ты открыл, и я не кидаюсь этим словом, поверь мне, это прорыв. Нет времени оставаться на завтрашние церемонии тут. Я вылетаю первым же рейсом.

– Мы открыли.

– Что-что?

– Мы вместе, Григорий Евлампиевич. Без вас я бы не смо…

– Полно тебе. Так… Через Вену в три часа утра, но транзит полчаса… А, вот, нашёл прямой рейс.

– Вас надо встретить?

– Нет, но… – очевидно, дожидаясь подтверждения резервации билета, затянул профессор и затем утвердительно добавил, – завтра в одиннадцать сможешь быть в Институте Вавилова-Черенкова?

– Конечно! До Москвы ведь не пять дней, на Сапсане долечу!

– Хорошо. Изложение материала как у тебя?

– Рукопись полностью готова. Читал и перечитывал сегодня четыре раза.

– Хорошо. Отправь мне и дай три часа на окончательное рассмотрение. Ты вроде сказал, что спал сегодня? Так вот, пока не спи. Жди моего ответа. Напишу. Если всё нормально, сначала отправляешь в «Вестник», потом нашим в центры физики, не забудь про «Курчатов», а потом коллегам в Киото, Женеву, Страсбург, Кембридж, Шеньчжень, Дели и Чикаго. Вроде не забыли никого. Их контакты скину после просмотра финальной версии работы. Витя…

– Да, Григори Евлампич.

– Это действительно прорыв, Витя. За четыре года твоей работы.

– Наш прорыв, Григорий Евлампиевич, – произнося в этот раз подчёркнуто уважительно, отозвался Виктор, широко и естественно улыбаясь.

Вакуумный гиперпоезд «Сапсан», названный в честь своего «дедушки», мчался со скоростью семьсот семьдесят километров в час и через пятнадцать минут должен был достичь Москвы. С момента полного перехода на электрический и электромагнитный транспорт большинство услуг по поездкам стали крайне дешёвыми, так как солнечные панели и ветроэлектрические установки, выросшие по всей планете, как грибы, с лихвой обеспечивали первичные потребности граждан. Для студентов же транспортное перемещение стало практически бесплатным.

Виктор, так и не сомкнувший глаз за всю ночь, вновь и вновь сверял полученные данные в виде уравнения с теми расчётами, которые были проведены ранее. Ещё раз убедившись в верности своих калькуляций, он взял планшет и начал быстро сканировать стопку бумаг, служивших приложением к главной рукописи, уже отсканированной и отправленной Григорию Евлампиевичу, при этом машинально кивая каждому исписанному листу, как бы переподтверждая его достоверность и благословляя его переход в постбумажное виртуальное состояние. Привычка писать на бумаге досталась ему из детства и была взлелеяна консерватизмом Григория Евлампиевича, свободно пользующегося любыми современными гаджетами, но твёрдо убеждённого в том, что мыслительный процесс стимулируется в том числе и мышечной активностью при ручном написании, заставляющего мозг тратить дополнительную энергию на обдумывание телодвижений кисти и пальцев. Техника письма физическим инструментом – кистью, ручкой или карандашом – заметно уступала в скорости печати на виртуальной клавиатуре, что уж говорить о приложениях нейронной трансформации мыслей в текст, которые к середине двадцать первого века стали нормой и основным способом изложения материала. Тем не менее в некоторых областях науки сам процесс мыслительной отдачи, как любили повторять учёные старой закалки, подобно Григорию Евлампиевичу, имеет непосредственную реализацию через «простейшие орудия труда, такие как мел, доска, бумага и чернила». Они «закаляют мысль через тренировку физического акта написания, а не оставляют мысль на откуп самой себе». «Мел и карандаш – это продолжение вашего тела и мозга. На их острие сконцентрированы все нейронные сигналы и электроны, родившиеся в ваших светлых головушках», – любил повторять Григорий Евлампиевич каждому новому потоку студентов.