И мы расстались с ним, досадуя и торопясь.

Мы расстались – но история эта запомнилась мне.

Образ старого лесного бродяги, вдруг заскучавшего по семье, по дому, нередко теперь возникал перед мысленным моим взором, и слова его: «Человеку одному, без своих, нельзя, нипочем нельзя», – слова эти запали в душу глубоко и прочно. В самом деле, пора и мне менять адрес, думал я, пора возвращаться в Москву, в город своего детства. Там я буду среди близких, среди своих. У меня там будет твердая почва; я развернусь в литературе, начну… Начну… А здесь – что, в конце концов, меня здесь держит? Что привязывает к этой экспедиции? По сути дела, она – мое случайное пристанище. Я ухватился за нее, как утопающий хватается за соломинку. И – не утонул. Удержался на поверхности. Сберегся – и слава богу! Но это уже позади… И хватит таежной романтики! Надо думать о главном, о будущем.

Я мечтал о Москве – и с каждым днем все сильнее, – но мечты мои все же не были легки и безоблачны. К ним постоянно примешивалось какое-то смутное беспокойство… С чем я приеду туда? – нередко думал я. Что привезу? Быть может, все эти мои сочинения – пустое дело, зола, дилетантские бредни?

И тогда я извлекал из вещмешка помятую, замусоленную тетрадку и тугие, хрусткие свертки березовой коры. Иногда мне, за недостатком бумаги, приходилось писать и на ней – древесным углем, в мутном сумрачном свете костров. И, разворачивая, разглаживая бересту на колене, я заново перечитывал корявые смазанные строки.

Возможно, тут не все еще ладно, томился я, но я ведь только начинаю… И как бы то ни было, поэзия живет здесь, кроется, я это чувствую. И ощущение мое – безошибочно.

А может, я все-таки ошибаюсь?

В таких вот сомнениях я провел все последнее время – и не знал, на что решиться: то ли уехать (теперь я мог это сделать – деньги на дорогу были), то ли еще обождать немного, дозреть, упрочиться! Поднакопить побольше материала – и уже тогда… Тогда…

Однако жизнь моя всегда шла под знаком нежданных перемен. И вскоре обстоятельства сами вынудили меня к отъезду. Случилось так, что мне поневоле пришлось убираться из экспедиции, причем – как можно скорее!

Все произошло из-за женщины. А точнее – из-за Ани, жены начальника нашего отряда.

Изыскатель, этнограф, она работала с нами и часто и подолгу уходила в тайгу. И однажды, в начале апреля, меня с ней застигла в тайге свирепая вьюга. Весенние циклоны – самые опасные! Снег в эту пору насыщен влагой; он плотно облепляет одежду и лица и застывает на них сплошною коркой – ледяною, погибельной, пронизывающей до костей… Мы знали это и поспешили укрыться от вьюги. И, пережидая ее, целую ночь отсиживались в старом, полуразвалившемся охотничьем балагане, случайно встретившемся нам на пути.

Вернее, не отсиживались – а отлеживались.

Мы были вдвоем с этой женщиной. И у нас на двоих имелся один дорожный спальный мешок. Мешок был вместительный, двухместный. Но все же лежать там приходилось вплотную, тесно прижавшись друг к другу. И так мы долго лежали в ту ночь, и дыхание наше смешивалось, и руки были переплетены. Густые жесткие Анины волосы щекотали мне лицо, лезли в глаза и в ноздри и пахли томительно и пряно.

Сухощавая, рослая, со скуластым лицом, она была старше меня лет на шесть, стало быть – не так уж и молода. Но грудь ее – маленькая и крепкая с упругими, прохладными сосками – была как у девочки… и я ей так и сказал.

Она усмехнулась в ответ:

– Как у девочки… Пожалуй. Больно уж мала! А это ведь не каждому мужику нравится, это – на вкус.

– Ну а твоему-то мужику? Твоему, – поинтересовался я, – ему это – как?..