– Ну, как? Договорились? Сколько вы хотите за молчание?

Громадный кулак Петра мелькнул в воздухе, Тумачинский ничком уткнулся в ковёр.

– Вот, гад! Торги устроил! Купить удумал! С-сволота!

Мощный утробный голос Петра прозвучал с такой силой, что Трофиму вдруг почудилось, как зазвенело стекло в окне, а последнее слово, преодолев стены, унеслось витать по посёлку.

Он приблизился к Тумачинскому, заглянул в лицо. Не увидев признаков жизни, осторожно произнёс:

– Петро, а ты его… не того? Не дышит вроде. Чё теперь делать-то будем?

– Не-е, не мог я его прихлопнуть. Стукнул малость от злости, он и упал. А вообще-то, надо Николке Ищикину сообщить. Дело здесь, надо полагать, не шутейное, политическое. Всё должно быть чин по чину.

Мужики подпёрли дверь снаружи, закрыли на окнах ставни, чтобы Тумачинский, очнувшись, не сбежал, выкурили на крыльце по папироске и пошли за участковым.

Николай Ищикин, или же Николка-власть, как прозвали его в посёлке, поджарый милиционер в звании капитана, не заставил себя долго ждать.

Уже через полчаса он профессионально вскрывал дверь в избу Тумачинского, запертую изнутри. Понятыми были всё те же Трофим и Петро, успевшие, однако, когда-то пропустить по кружке бражки.

Сейчас они были более разговорчивыми, чем полчаса назад, и в который раз пересказывали всё, что видели и слышали. Третьим понятым был пастух Иван, по прозвищу Рваный, занявший позицию на всякий случай подальше от крыльца.

Разбираться не пришлось. Тумачинский-Семёнов покончил жизнь самоубийством. Достал из чулана крепкий двужильный провод и затянул на шее.

Николка-власть пощупал пульс Бориса Львовича. Убедившись, что тот мёртв, приказал мужикам запереть дверь.

– Зачем? – удивлённо спросил Трофим. – Наш мастер уже не сможет сбежать.

– Нужно сохранить следы для следствия. А то набегут сюда любопытные, всё истопчут.

– А-а, – разом протянули мужики понятливо. – Сделаем, раз такое дело.

Не дожидаясь, когда Трофим и Петро исполнят его приказание, Ищикин направился в контору правления посёлка, где у него была маленькая комната-кабинет. С большим трудом дозвонился в город, сообщил о случившемся.

На следующий день приехал следователь, поспрашивал односельчан о Тумачинском, о беглом Романе, составил протокол и отбыл обратно в город.

На этом всё и закончилось.

Вечерело. Солнце скатилось за горизонт, но было ещё достаточно светло. Сколько раз вот так за тридцать лет, в одиночку, приходилось встречать сумерки Абросиму Митрофанову на берегу реки! Несчётное количество!

Река чаровала Абросима загадочным шёпотом течения и всплесками крупной рыбы. В разное время суток она воспринималась по-разному.

Вечером падающий диск солнца превращал воду в движущийся поток огненной лавы, и тогда в душе старика появлялась печаль, в памяти всплывали картины молодости.

Утренняя же гладь с золотым отливом, наоборот, порождала в нём светлые мысли, уносила в будущее. И каждый раз его чувства обострялись по-новому, ни разу не повторяясь. Они заставляли невольно задуматься о безвозвратности мига жизни. Вспоминалось детство, и, к удивлению, Абросим видел себя со стороны…

…Вот он, держась за бабушкин подол, стоит на обрывистом берегу реки. Голубые бусинки глаз с нескрываемым любопытством устремлены вдаль, где река делает изгиб. Там он видит плоты и людей, стоящих на них.

– Сё это? – спрашивает малышка Абросим бабушку, указывая пальчиком на плоты.

– Люди, внучек, рабы божьи.

– А сё они делают?

– Плоты гонят, лес сплавляют.

– Засем?

– Так графу Голицыну угодно.

Абросим некоторое время молчит, потом мечтательно произносит: