Курушина молча берет одну из своих лохматых ручек и обновляет полоску посредине парты. Она нарисовала эту полоску тогда, после того дня учителя, когда Шуру, с которой все отказались сидеть, пересадили к ней от Исхаковой. С Курушиной тоже никто не хотел сидеть, и она была одна за партой. Шуре Курушина не обрадовалась. Весь их первый соседский урок – весь «окружающий мир» – она, сдвинув брови к переносице, рисовала ручкой полоску, разделяющую четвертую парту пополам. Рисовала, штриховала, делала ровной. А на перемене сказала, тыча в черту шершавеньким пальцем, глядя тоже на эту черту, а не на Шуру: «Чтобы сидела на своей половине, поняла. Сиди на своей половине, ко мне не лезь. Поняла, да».

Шура сказала ей, что и так не собиралась никуда лезть. Курушина не ответила.

Курушина Настя. В прошлом году, в третьем классе, ставили «Золушку», и Шура была доброй феей, а Курушину назначили королевой. И все тогда смеялись: королева у нас будет из помойки! Тем более, что королем был Масолкин. Масолкин очень не хотел быть королем, но его заставили. На репетициях он все время делал такие движения, будто собирается сам себе засунуть голову в подмышку. Курушина сидела рядом с ним, мрачная и нахохлившаяся, как зимний воробей. А на само представление пришла такая, что все ахнули, и даже Исхакова сказала изумленно: «Ну ты, Курушина, чумовая вообще!», и даже Масолкин уставился на Курушину так, будто с неба сошла луна и рядом с ним села. На Курушиной было длинное темно-красное платье со шнуровкой на поясе и низким узким вырезом, и все, конечно, заметили, что у мешковатой Курушиной есть на самом деле талия, а кожа на шее и груди нежная, как мороженое. Волосы у нее были гладко причесаны и уложены в такую сетку, прозрачную, а наверху к волосам заколками-невидимками крепилась маленькая корона из золотой фольги. И все стали спрашивать Курушину, кто ее так причесал, а она, засмущавшись, ответила: тетя. И это было понятно, что тетя, а не мама, потому что мама у Курушиной, это все знали, никогда не бывает трезвой, а папы у Курушиной вообще никакого и не было. И Шуре так захотелось сделать Курушиной приятное, и она подошла к ней в своем волшебно-звездном платье и сказала: «Настя, ты сегодня настоящая королева, такая красивая». И Настя ей гордо улыбнулась, по-королевски.

Шура достает учебник со вложенной в него тетрадью, кладет на свою половину парты, подальше от Курушинской черты. Сейчас будет русский, но учительницы пока нет.

– Кому с доски вытирать? – орет Мормыш.

– Ну дежурная-то я, положим, – это Исхакова.

– Ну и поторопилась бы, – советует ей Лысиха. – Звонок вот-вот уже.

Исхакова, хищно улыбаясь, направляется своим танцующим шагом к доске. Берет тряпку, мочит в раковине под краном, комкает, выжимая – и вдруг, развернувшись черной пантерой, швыряет этот мокрый серый комок прямо на четвертую парту, которая не у окна, а у стенки. Прямо в Шуру, прямо в Шурину грудь. Тряпка вяло отскакивает, шмякается на парту. Тряпка пахнет подвалом, червяками, смертью.

– А сейчас одна тряпка возьмет другую и вытрет с доски, – командует Исхакова.

– Я не пойду, – бурчит Курушина.

– Кто тебя просит-то, Курушина? – удивляется Исхакова. – Сиди себе, посиживай. А тряпка пусть поторопится.

Шура смотрит, как по ее груди расплывается серое тряпочное пятно. Шура вдыхает тряпочный запах.

– Шкафуре помочь, что ли, я не поняла? – гудит Бабуся.

– Ее ж трогать нельзя, она параша, – напоминает Абдулычев. – Я зачморил, а Мормыш объявила.

– Мормыш! – командует Исхакова.

– Чур-чур не считается, все отменяется! – орет Мормыш.