– Интервентам не помогают. Иное дело, что после успешного завершения интервенции установленная с ее помощью власть вновь принимает бразды правления над страной.

– Но почему?

– Принципы патриотизма, изволите ли видеть. Я вел Гражданскую войну против своих земляков, это да. Но после того, как покинул территорию страны, принял и признал поражение. На этом война закончилась раз и навсегда. Коль скоро я называю себя патриотом, то не имею права в одностороннем порядке развязать ее снова. Это будет значить с моей стороны предательство – я начну воевать с гражданами своей страны только потому, что они мне не нравятся и я не согласен с государственной политикой. Войну государственной политике я объявлю не стране в лице Сталина, а стране в лице ее народа, который Сталина демократически не выбирал. При этом это будут даже не те люди, с которыми я воевал двадцать лет назад, а их потомки, которые могут не помнить и не осознавать наших противоречий с их родителями. Справедливо ли и правильно ли это будет?

– Говоря такое, вы ставите меня как бы в противовес себе. По-вашему, я не патриот и предатель?

– Если вам угодно, то да. Хотя бы потому, что вы были слугой вчерашнего режима, не состояли в оппозиции к нему и – более того – дослужились до маршала. Это ведь не Гитлер присвоил вам это звание?

– Но ведь режим был преступный, антинародный…

– А до Гитлера вы этого не видели?

– Видите ли… – Петен настроился на продолжение длинной и интересной дискуссии, но Краснов разрушил его планы:

– Если у вас ко мне все, то честь имею. Я сейчас очень занят литературой, и не располагаю достаточным временем.

– Последнее, с вашего позволения. Я хочу, чтобы вы понимали, что мои слова – есть выражение воли и пожеланий немецкого командования. Мне надлежит им передать, что вы ответили на их предложение отказом?

– Да, месье. Всего доброго.

***

С бывшим полковником своей контрразведки Сергеем Павловым Краснов в Париже встретился случайно. Оба знали, что живут в одном городе, но последние 20 лет встреч не искали – чего старое ворошить? Только сердце бередить… Однако же, случайная встреча в кафе на Монмартре немало порадовала успевших соскучиться друг по другу сослуживцев. Краснов поспешил поделиться сутью сделанного предложения со старым боевым товарищем.

– Как по мне, так надо соглашаться, Ваше Высокоблагородие.

– Первым объявить войну Советам?

– А они вам, хотите сказать, войны не объявляли? Плечом к плечу с вами мы воевали с кем-то другим? С немцами, может?

– Та война, Серж, давно кончилась. Стороны взяли на себя обязательства – мы ушли из России, а большевики сохранили жизнь тем из нас, кто остался и дал обещание не воевать против Советской власти. Отклонение от этого будет рассматриваться как война без повода, не так ли?

– Большевики, да сдержать обещание?! – всплеснул руками Павлов. – Э нет, милостивый государь, это не про них. Все до единого солдаты, которым Фрунзе обещал освобождение, были уничтожены вместе с членами их семей…

– Как?! Но ведь Фрунзе сам вроде раньше служил в Императорской Армии, потому Врангель и поверил ему… Чтобы он так легко бросался словами…

– С формальной точки зрения, Фрунзе чист. Сразу после сдачи наших частей в плен в Крыму появился особый отдел ЧК во главе с такими господами как беглый каторжник, венгр Бела Кун и его подруга, жидовка Розалия Залкинд – они звали ее Роза Землячка. Их послал лично Ленин, и Фрунзе никоим образом не мог бы на него повлиять, даже если бы очень захотел. Так вот эти-то господа всех и перерезали…

– Расстреляли, ты хочешь сказать?

– Ничуть. Землячка объявила, что пули на них переводить жалко, потому для казней был избран чудовищный способ, уступающий инквизиторским. Всех солдат и офицеров с членами семей сначала раздевали догола, потом особо отъявленные чекисты или добровольцы из числа местных жителей отрубали им руки, ноги, отрезали веки, губы и уши, и только потом вот такой вот живой обрубок – еще живой, подчеркиваю – бросали на корм рыбам…