Сердце скрежещет, трещит и жутко хрустит, разрывая в очередной раз свои самые хрупкие ткани. Тело охватывает дрожь, я ее даже не пытаюсь скрыть. Часто вбирая через приоткрытые губы кислород, быстро прижимаю то к одному, то ко второму глазу указательный палец. На ходу слезы ловлю, упорно делая вид, что все это не в счет.

Даня тяжело вздыхает и скользит мне за спину. Обнимая, осторожно скользит ладонями по животу. А ведь он даже не догадывается, что ребенок внутри меня наш общий. Сейчас от этой мысли мне хочется рыдать во весь голос. С огромным трудом сдерживаюсь, пока Даня прижимает к себе и начинает мягко раскачивать под плавный ритм мелодии.

– Моя душа черная, Марин, – шепчет, прикасаясь губами к моему уху. Опаляет густым дыханием. Стискивает крепче. А потом высекает жестче, отрывистее и громче: Я ублюдок. Я мудак. Я монстр, – после обрыва гулкую паузу затягивает. И совсем тихо добивает: – Но без тебя я не могу.

Я прыскаю смехом, чтобы заглушить всхлипывание.

– Какая пафосная пошлость… – дребезжу севшим голосом. И смеюсь, смеюсь, смеюсь… В груди шумит, будто обширное воспаление там: играет, булькает, гремит. Мы притворяемся, что не слышим, пока я, оглядываясь, со слезами встречаю его свирепый взгляд. Силы из него же черпаю. Набираю оборотов, чтобы выпалить: – Какая банальность, Дань! Несуразнейшая чушь! Да-а-ань… Думаешь, я хоть одному слову поверю?! Не верю, Дань! Ни за что! Ни слову не верю, Дань!!!

Он ничего не говорит. Только стискивает мои плечи до синяков и сердито разворачивает к себе. Впечатывает в каменное тело. Разъяренно приклеивает. Вжимаясь лбом в мой лоб, фиксирует взгляд.

Я не издаю ни звука. Упрямо жгу его в ответ.

Гори… Гори… Гори… Вместе со мной сгорай!

– Ты меня любишь, – продавливает Шатохин злым хрипом.

– Нет.

– Любишь.

– Нет.

– Любишь!

Танцуем… Танцуем ли?.. Танцуем – яростно, страстно, ласково.

Позволяя себе прижиматься. Позволяя касаться. Позволяя цепляться губами.

Жадно. Агрессивно. Отчаянно.

Травмируя и оскверняя тела, распускаем души. Бесцеремонно и беспощадно сплетаем их в одно больное, мучительно страдающее и непомерно гордое существо.

Пока божьей милостью сатанинская мелодия не обрывается. Тогда застываем. Безумно громко дыша, еще какое-то время не разрываем убийственный зрительный контакт. Лишь когда наши грудные клетки замедляют частоту и резкость подъема, расходимся, чтобы, как ни в чем не бывало, сесть за стол и приняться за еду.

– Классно здесь, – заключаю я в какой-то момент, провоцируя взглядом на что-то, чего еще сама понять не могу.

– Классно, – мрачно соглашается Даня.

И только его голос стихает, небо над морем разрывает салютами.

Охаю, прижимаю к губам прохладное стекло бокала с гранатовым соком и скашиваю на Шатохина хитрый взгляд.

– Ты?..

– Нет, – сердито отказывается он.

– Ты, – уверенно и довольно протягиваю я.

Улыбаемся.

Хотя улыбками эти сдерживаемые, самоотверженные, якобы едкие ухмылки, тяжело назвать. Силы, энергетики и значения в них гораздо больше. Только никто из нас в том не признается даже под пытками.

10. 10

Остановись. Под нами лед трещит.

© Марина Чарушина

Ключ в дверном замке проворачивается, и я, вздрагивая, резко оборачиваюсь.

– Ты чего? Зачем закрыл? – от волнения едва дышу, но точную причину своей тревоги не осознаю.

Мне страшно, потому что Шатохин хочет спать со мной в одной постели, а я устала, и необходимые реакции даются все тяжелее? Или мне просто страшно?

– Привычка, – отзывается Даня приглушенно.

Шагая вглубь спальни, на ходу развязывает бабочку. Пиджак он снял еще в беседке.

Вскидывая брови, выкатываю самую ехидную гримасу, на какую только способна.