– Госпожа видела её перед смертью, – со слезами на глазах проговорила Оянэ. – Она сказала, что у девочки есть только два человека, которые смогут заменить её, – это вы и я, недостойная асрау[16].

Оянэ зарыдала, и он с трудом смог забрать из судорожно сжатых рук женщины маленькое беспомощное тельце. Поняла ли что-нибудь в это мгновение его маленькая дочь, но она вдруг перестала плакать. Крохотные пальчики уцепились за рукав казакина и властно удержали мурзу на краю гибельной пропасти. В тот миг Юсуф осознал, что не имеет права умирать, что должен жить ради дочери, рождённой Айбикой. Сююмбика стала смыслом жизни, его любовью и радостью, но вот теперь она покидала родной улус и своего отца.

Беклярибек Юсуф окинул стены юрты тоскливым взором. Пуста и неуютна была его обитель без любимой женщины. Взгляд зацепился за кубыз, висевший на ковре, на нём часто играл маленький Джалгиз – сын племянника беклярибека, погибшего в набеге. Юсуф потянулся, взял кубыз в руки, погладил тёмное дерево, пальцы осторожно коснулись струн. Щемящий душу звук возник и вновь пропал. А слова сами пришли на ум, и словно не он, а его изболевшееся сердце затомилось, запело:

Он не помнил, кто принёс в Степь эту песню, но слова лились сами собой, и слышались в них тоска души, сладость воспоминаний и томление любви, какой давно не знавал могущественный беклярибек.

Едва на тёмном склоне неба забрезжила заря, а её перламутрово-розовые переливы отразились в водах Яика, как степной аил ожил. Женщины захлопотали у очагов, раздувая огонь, они подкидывали в ещё слабое пламя хворост, собранный с вечера, замешивали тесто для лепёшек. Невольники наполняли речной водой огромные котлы. Мужчины, засучив рукава, точили широкие ножи для разделки животных. Отобранные для большого пиршества молодые жеребцы и бараны со свисающими до земли курдюками уже были пригнаны с пастбищ. У шатра беклярибека толстый аякчи[18] покрикивал на слуг, которые взбивали кумыс. Здесь же в небольших котлах варили густую бузу[19]. На поляне прислужники раскидывали огромный шатёр, расстилали ковры. Принаряженные рабыни носили в шатёр дорогие сосуды, блюда, подносы и другую утварь, необходимую для предстоящего торжества. В юрте Сююмбики тоже царил переполох, но другого рода: доставались шёлковые, парчовые и бархатные наряды. Столики заставили шкатулками с драгоценностями, украшениями, белилами и румянами. Няньки и прислужницы старались не шуметь, шикали друг на друга, если кто-нибудь неосторожно хлопал крышкой сундука. Будить невесту строго-настрого воспрещалось. Не выспится юная госпожа, какой будет выглядеть в глазах казанских гостей?

Из покоев малики вышла Оянэ, взглянула строго, и все тут же притихли. Оянэ здесь безоговорочно почиталась за старшую, хотя и являлась простой невольницей. Много лет назад её мать – пленница с берегов Сыр-Дарьи – была кормилицей маленькой Айбики. Оянэ же, будучи сверстницей знатной бики, стала наперсницей во всех её забавах и развлечениях. Две девочки казались неразлучными, и особое отношение хозяйки дало то важное положение, какое занимала Оянэ и по сей день.

Но напрасно нянька старалась соблюсти порядок и тишину, едва она покинула покои, как яркий луч солнца проник в святую святых – девичью спальню и скользнул по лицу спящей Сююмбики. И она, едва улыбнувшись на его тёплое ласковое прикосновение, вскинула руку к глазам и открыла их. Девушка вслушалась в тишину и тут же подскочила торопливо, схватила в охапку вчерашние одежды. Она оделась бы в мгновение ока и, пробравшись меж сонных прислужниц, побежала б к заждавшемуся Аксолтану. Вскочила, да тут же вспомнила всё. Сююмбика опустилась обратно на постель, погладила пушистое перо на шапочке, прошептала грустно: