Федька ударил старуху крюком по рукам, и она с криком выронила уже стянутый было веревкой мешок. Тут же Федька ловко подцепил его и отбросил в сторону.

– Вот такие дуры по всей Москве чуму и разнесли! Пошла, ну?

И пинком проводил старуху к лестнице.

Там она оказала неожиданную резвость и сбежала по ступеням, как молоденькая. Федька услышал во дворе бодрое улюлюканье – мортусы гнали старуху прочь, потешаясь и грозя ей всякими безобразиями. Федька вновь зацепил труп и потащил его по ступенькам.

Внизу, во дворе, его товарищи уже грузили на телегу заведомо мужской труп – в штанах и камзоле.

– Не поверишь – в курятнике нашли, – сказал Федьке мортус Демка, который крепко перепугал Левушку своим скоморошеством. – Вот эта самая, будь она неладна, последняя чумная дурь куда только не заносит горемык.

Еще неведомо, куды нас с тобой занесет, Демка. Во! Гляди!

Во двор вошла лошадь – расседланная, в одном недоуздке.

– Как будто услышал Господь мои молитвы, – сказал Тимофей. – Наш Воронко уже еле ноги таскает. Федька, лови, привязывай к задку. Не бойсь, хозяин не сыщется.

Федька пошел к лошади, шаря одновременно на себе под балахоном. И добыл кусок хлеба, и протянул его на ладони.

Лошадь взяла хлеб и попыталась ухватить край рукава.

– А вот этого, матушка, не надо. Хотя вас, скотов, Господь от чумы и милует, а все же поберегись, – с тем Федька взял лошадь за недоуздок и повел к телеге.

– Вот бы уцелеть, – сказал Тимофей. – Бросил бы Москву к чертовой бабушке, поехал бы жить в Тверь. Жену бы отыскал, туда привез, ребятишек, новых бы завели. А ты, Федя?

– Так тебя и пустили в Тверь. Уцелеем – прямая дорога нам в Сибирь. Да еще рожу клеймами изуродуют.

Оба они были тверские – потому, когда завербовались в мортусы, и держались вместе.

– А могли бы и простить, – деловито рассудил Тимофей. – Разве мы своей вины этим вот трудом не искупили?

– Вспомнить про нас побрезгают, не то что простить, – отрубил Федька. – Как были мы до чумы каторжные, так и после нее останемся. Хоть пока чума, с чистыми рожами походим.

Всем троим полагалось бы уже носить на лбу и на щеках клеймо, разбитое на буквы слово «ВОР», две буковки на щеках, одна – на лбу, но чума помешала свершиться правосудию.

– Да-а… – согласился Тимофей. – Одна из дворян добрая душа нашлась – не побрезговала… кулачком к твоей харе приложиться…

– Кому рассказать, что преображенец мортусу морду начистил – не поверят! Хоть побожись! – воскликнул Демка.

– Ну, значит, и среди этого вражьего племени совсем бесшабашные попадаются, – без обиды на подначки отвечал Федька. – Вроде того талыгая. Поехали, братцы, солнце уже высоко, а у нас только четыре голубчика на фуре.

– Вы поглядывайте, нет ли где хлева с сеновалом, – сказал сотоварищам Тимофей. – Уж коли разжились скотинкой, так ее бы покормить не мешало.

Федька покидал на «голубчиков» рогожи и сел на облучок.

– Вон тот домишко мне не нравится, – сказал он. – Он мне и третьего дня не нравился.

– Крестом не помечен, – возразил Демка.

– Мало ли что не помечен. Есть такие смуряки охловатые, что больных прячут, не выдают.

– А поди знай, не умнее ли больного спрятать, – задумчиво сказал Тимофей. – Сказывали, в бараках не больно глядят, жив человек или помер. Впал в беспамятство – выходит, не жилец, и тут же его хоронить тащат.

– Когда в беспамятстве, и точно покойника от живого отличить трудно, – согласился Демка. – А я знаю, кто тебе такое сказал. Это ты, когда бараки отбивали, наслушался. Потому народ и поднялся, что врачам-немцам веры нет – живьем-де в землю зарывают.

– Вот за бараки нас уж точно должны были бы простить, – заявил Тимофей. – Мы ведь их от фабричных защищали, не дали врачей загубить.