Тщательно рассчитав свои перемещения, Бестужев неожиданно сделал четыре быстрых шага, так, что теперь его от филеров надежно заслонила дородная немка в сером платье с кружевами, шествовавшая с большим достоинством. Не пускаясь бегом, но тем не менее производя впечатление ужасно спешащего человека, он выписал среди прохожих точно рассчитанный зигзаг, в конце концов перебежал дорогу прямо перед радиатором негодующе рявкнувшего клаксоном черного автомобиля – и машина окончательно скрыла его от филеров. Не теряя времени, свернул за угол, на Опернринг – мимо памятника Гёте, вдоль величественного фасада Академии художеств. Прибавил шагу, уже почти бежал: возле Академии обреталось немало разного эксцентричного народа, и внимания он не привлек ни малейшего. Свернул в аллею, под раскидистые кроны каштанов, занял позицию у одного из крайних деревьев – можно сказать, на опушке.

Через несколько минут он имел удовольствие лицезреть обоих своих преследователей, которые, не заботясь уже о респектабельности, трусцой рысили по улице. Вот только след они потеряли безнадежно – не задерживаясь, не рыская, пробежали в другую сторону, к площади Альбертплац, где должны были окончательно растеряться в тамошнем многолюдстве…

Бестужев добросовестно выждал еще несколько минут – но его преследователи так более и не показались. Увязли – оживленнейший квартал Хофбург, Музейный квартал, несколько парков… Не зря говорится, что у преследователей одна дорога, а у беглеца – тысячи…

Предосторожности ради, не торопясь торжествовать победу, он двинулся по Опернштрассе, со всеми предосторожностями свернул на Элизабетштрассе, по центральной аллее пересек парк Шиллера, и только оказавшись на Нибелунгенштрассе, почувствовал себя в полной безопасности, избавленным от слежки.

Не теряя времени, направился к зданию «Сецессиона», построенному лет десять назад для демонстрации работ художников этого движения.

Издали увидел, что возле бронзовой статуи славного императора Марка Аврелия никого еще нет. Замедлив шаг, подошел и остановился возле уже тронутой ядовитой зеленью львицы, что не в повозку императора была впряжена, а сопровождала ее справа.

Взглянул на часы: до встречи оставалось каких-то две минуты, вовремя прибыл… И усмотрел целеустремленно шагавшего к памятнику человека в мундире военного чиновника – на сероватых петлицах вместо шестиконечных офицерских звездочек знаки различия, напоминающие четырехлепестковый цветок, шпага с львиной головой в навершии эфеса и перламутровой рукоятью, под мышкой тоненький дерматиновый портфель с железной защелкой.

Не составляло никакого труда опознать агента по показанной ему еще в Петербурге фотографии, она, надо полагать, была сделана совсем недавно. Тот самый человек.

Небрежно оглянувшись вправо-влево, чиновник направился прямо к Бестужеву и самым непринужденным образом поинтересовался:

– Не вы ли, сударь, мне привезли письмо от дражайшего дядюшки Эгона?

– Мало того, еще и бутыль его знаменитой домашней наливки.

– И фамилия ваша…

– Краузе, – сказал Бестужев.

У него и в самом деле лежал в кармане российский заграничный паспорт на эту именно фамилию: Готлиб Краузе, из остзейских немцев, лютеранин и коммерсант, извольте любить и жаловать…

– Рад познакомиться, герр Краузе, – жизнерадостно воскликнул чиновник. – Моя фамилия Штойбен… в отличие от вашей, самая что ни на есть настоящая, ха-ха-ха!

И рассмеялся искренне, весело, с видом человека, с утра пребывающего в самом распрекрасном настроении. Бестужев окинул его пытливым взглядом. Это на фотографии герр Штойбен выглядел мрачным педантом, а в жизни, несомненно, весельчак, жуир и кутила, это сразу видно. Румяные щеки, плутоватые глаза, фатовские усики…