– Слушай, Нинок, – снова заговорил Балагур, – а ты как так сохранилась? Тебе и двадцать пять с натяжкой дашь!

Нину невероятно раздражал этот разговорчивый лицемер. Его украинский говор, это давящие на уши «О»… Она хотела ударить бандита каждый раз, как только он открывал рот. На вопрос Нина не ответила. Балагур продолжил разговор сам:

– Ну, неважно, сколько тебе по паспорту. Была б ты не такая красотка, мы б тебя не взяли Мы берем только самых сочных, так что, Нин, гордись!

Гордиться? Нет уж! Куда там! В этот момент Нина пожалела впервые в жизни о своей красоте. В шестнадцать она ей гордилась. Еще бы, нацепила такого видного мужика! В двадцать пять плевать на нее хотела и не замечала. А в тридцать два пожалела. Она пожалела о том, что не изуродовала себя, не изрезала вены, когда Егор ушел, не ушла в запой, чтоб лицо ее к этому времени превратилось в пропитую кашу. Нина возненавидела саму природу за то, что та так щедро наградила ее. Ведь для Нины красота стала не даром, а наказанием.

А еще до Нины стало доходить: не просто так бандиты давали в долг ее сыну. Они же не забрали мать Павлика, который сторчался год назад, эту пропитую синюху. Или мамашу Елисея, ту жирную корову, что в дверной проем еле проходила. Потому ее сына и посадили в тюрьму, что на воровстве поймали. Или мать Димки Каземирова, у которой на лице огромное родимое пятно – вот Димка и свалил в Саратов, там теперь бандитствует и побирается. Они вообще никого не снабжали. Кто переходил на дешевый крокодил, кто садился за воровство, кто успевал подохнуть. А Семку снабжали, гады. И он продолжал сидеть на героине. Не потому ли, что присмотрели ее? Но теперь уже это неважно. Это догадки. А спрашивать о таком у бандитов ни к чему. Только раны свои курочить. Так Нина и продолжила ехать молча, время от времени раздражаясь от голоса Балагура. Даже задремала.

– К Саратову подъезжаем, – разбудил ее бас Сутулого.

В окно Нина увидела въезд в знакомый город. Ей приходилось бывать несколько раз в Саратове. В детстве с отцом, во взрослые годы возила Сему в городскую больницу. Этот город ей никогда не нравился. Он всегда казался ей серым, дымным, грязным. Даже какое-то отвращение питала женщина к нему. Кто же знал, что ей придется здесь жить… И взращивать то прошлое отвращение до невиданных размеров.

Город встретил гостью серыми тучами, густым дымом из заводских труб и запахом помоек и пыли. Дело близилось к закату. Водитель не стал заезжать в сам город, а зарулил куда-то вправо. Машина через пролесок съехала к полю, через которое шла грунтовая дорожка. Джип проехал через поле, на его конце стояли бараки. Нина насчитала три. У первого автомобиль остановился.

– Приехали, – объявил водила.

– Выходим, – добавил Сутулый.

Все четверо вышли из машины. Холодный мерзкий ветер обдал голые плечи Нины. Она съежилась.

– Чего встала? Проходи, – толкнул ее в спину Балагур.

Нина неуверенной поступью пошла к бараку. На двери висел амбарный замок. Балагур, провожавший Нину, пока его братки курили, достал ключ, отворил.

– Шевели булками, – подтолкнул он женщину.

Она, споткнувшись о порог, чуть не влетела внутрь, но удержалась руками за дверной проем. Вошла, озираясь по сторонам. Было темно, сквозь прорези темных занавесок проникал слабый свет.

– Это для добровольных, – заговорил Балагур, включая свет. – Тут есть еще четыре свободных кровати. Выбирай любую. Сегодня за тобой не приедут. Обживайся. На завтра, если будет заказ, заберут. Вообще, жди к обеду.

Добровольных? А почему сюда привезли Нину? Она же по нужде. Нине было это непонятно, но интересоваться она не стала.