Моя кровь воспламенилась. Я огрызнулся, отчего Сорокина буквально побагровела. Ее охватил новый приступ ярости, и она вылила на меня такой поток словесных помоев, который, казалось, затопит весь двор.

Видя, что ситуация опасно накалилась, мой приятель разумно ушел домой. Мне, конечно, тоже следовало уйти. Не к лицу мне было ругаться с этой вздорной бабой, которая, обрушивая гром и молнии на чужие проступки, старалась скрыть этим свои собственные жизненные неурядицы. Но меня слишком сильно задели ее слова.

На нижних этажах приоткрылись окна, из которых стали высовываться любопытные старухи. Уяснив ситуацию со слов Сорокиной, они начали меня стыдить, а я, соответственно, им отвечать. Поднялся вселенский скандал, в котором я отчаянно противостоял почти что десятку взрослых.

Услышав шум и увидев меня из окна, на улицу выбежала перепуганная мать. Я рассказал ей, в чем дело, и с чего все началось. Мать отправила меня домой, а сама вступила в перепалку с не на шутку разбушевавшимися соседями. Но для них она была не авторитет. Подумаешь, какая-то прачка! Когда моя мать вернулась потом домой, ее всю трясло. Она проплакала весь вечер, а по квартире расползся характерный запах корвалола.

На следующий день к нам пришел участковый. Неугомонные старухи под предводительством Сорокиной написали на меня коллективную жалобу, в которой было одно сплошное вранье. Но сила этого вранья заключалась в том, что оно было коллективным. По свидетельству соседей, я и курил, и пил, и сквернословил, и, вообще, вел себя неподобающе советскому школьнику. Я пытался все объяснить, но участковый меня не слушал, явно сочтя, что если десять свидетелей указывают на одного, то его вина сомнению не подлежит. Он составил на меня протокол. Затем последовала постановка на учет в детской комнате милиции, письмо в школу и, как венец, «проработка» на классном часе.

Эту «проработку» я запомнил надолго. Наша классная руководительница Оксана Васильевна, пожилая женщина, никогда не бывшая замужем, такая же сваливая, как и Сорокина, вдоволь тогда надо мной покуражилась. Она клеймила меня вселенским позором, заявляла, что за всю свою долгую педагогическую деятельность еще не встречала такого отщепенца, каким, по ее мнению, был я.

Ее слова больно, до крови, хлестали мое самолюбие. Они были несправедливыми и оскорбительными. Я пытался себя защитить, яростно доказывал свою невиновность. Но Оксана Васильевна мне не верила. Мои одноклассники сидели ошарашенные и растерянно смотрели на меня. Они явно не ожидали, что я могу попасть в милицию, и обо мне будут говорить такие нелицеприятные вещи. Ведь я никогда не отличался страстью к хулиганству. Но Оксана Васильевна нашла объяснение и этому несоответствию.

– Ты двуличен! – яростно тыкала в меня пальцем она. – Здесь ты один, дома ты другой. В школе ты стараешься выглядеть примерно, а дома проявляешь свое настоящее лицо. Ты выродок! Ты будущий уголовник!

Меня, конечно, мог поддержать Коренев, который видел, с чего начался мой конфликт с соседями. Я не уверен, что его рассказ смягчил бы позицию Оксаны Васильевны, но он, безусловно, ослабил бы бушевавшее во мне чувство несправедливости. Но Роман промолчал, предпочтя в происходящее не встревать.

Конечно, мне было обидно. Обидно и горько. Именно тогда я и стал по-настоящему чувствовать, какое неблаговидное место в этом мире мне отводят окружающие.

Что мне тогда могло помочь? Что могло защитить меня от ложных обвинений? Наверное, решительное вмешательство матери. Я, с трудом сдерживая слезы, рассказал ей про этот классный час. Если бы она не оставила все это без внимания, пошла бы в школу, хорошенько поговорила бы с Оксаной Васильевной, с директором, написала бы жалобу в вышестоящие инстанции, заставила бы их во всем разобраться, выявить истину, мое «дело», скорее всего, было бы пересмотрено. Но у нее не хватило на это духу.