Посмотрев на заведенного, как часовая пружина, ученика, Феона понял, что без серьезного разговора никак не обойтись.

– Так уж случилось, что мы с тобой, друг мой Маврикий, служители Господа нашего, а значит, посредники между Богом и грешником. Безусловного отпущения грехов – не бывает! Бог не нарушает созданные Им же Законы! Именно поэтому и посредник не может гарантировать отпущения грехов. Он может дать только надежду и облегчить страдания.

Маврикий упрямо покачал головой.

– Этот человек страдал не за веру, а за совершенные преступления!

– Это правда, – согласился Феона, – но смертный грех убивает бессмертную душу. Если человек умрет, не успев покаяться, то душа его уйдет в ад, и ей уже не будет надежды на спасение. Ты же добрый христианин, Маврикий, ты умеешь прощать! Прости и освободи себя от тяжкого груза прошлого. Тебе сразу станет легче, и придет покой в душу! Со мной такое уже было!

Маврикий стоял и во все глаза смотрел на Феону. Во взгляде его отражались все чувства, разом нахлынувшие на него. Была боль, были сомнения, но главное, там было бесконечное доверие и почти сыновья любовь к своему учителю, без которого послушник не представлял существования в сложном и во многом непонятном ему мире.

Неожиданно его лицо наморщилось, как от пригоршни съеденной клюквы. Из глаз покатились крупные слезы. Маврикий громко всхлипнул и уткнулся головой в плечо Феоны.

– Ну ладно тебе! – смущенно произнес монах, неловко погладив послушника по вздрагивающему от рыданий плечу. – А знаешь, что мы сделаем? – добавил он. – Поедем-ка мы обратно в Устюг! Кичменгский городок подождет, а вот воеводу Стромилова о происшествии известить нам следует. Как считаешь?

Маврикий вытер рукавом нос, мокрый от слез, понимающе кивнул головой и молча пошел отвязывать от сломанной березы застоявшегося монастырского мерина.

Почти в то же время, когда отец Феона и Маврикий исследовали в лесу место своей страшной находки, в Гледенской обители случилось событие, весьма озадачившее монастырских насельников. Прямо во время службы Девятого часа[20] через открытые настежь Святые врата на площадь у собора Живоначальной Троицы, громыхая колесами по деревянному настилу, стремительно въехала крытая повозка, запряженная парой взмыленных лошадей. Два сторожа из монастырских трудников висели на постромках конской упряжи и вопили в голос:

– Стой, леший, куда вперся в святую обитель? А ну вертай взад!

В ответ возница, приподнявшись на облучке и выпучив глаза, полные паники и смятения, стегал бдительных стражей сыромятным кнутом, люто рыча и завывая:

– Пошли вон, обломы сиволапые! Зашибу!

На шум из собора вышел благочинный монастыря, отец Александр, занявший год назад освободившееся после старца Прокопия место. Осмотревшись, он решительно сбежал со ступеней храма и твердым шагом подошел к гомонящей толпе, к тому времени плотным кольцом окружившей повозку. Большая часть из собравшихся, очевидно, прибыла в обитель вслед за колымагой.

– Почто глотки дерете, православные? – произнес отец Александр резким, как барабанная дробь, голосом. – Здесь вам монастырь, а не городское кружало![21]

Один из сторожей, находившийся ближе всех к благочинному, вскочил на ноги, отпустил лошадиную упряжь и, оправив задравшуюся однорядку, произнес, заикаясь от возмущения:

– Это все он! – трудник указал кривым заскорузлым пальцем на возницу. – Ему говорят, нельзя на лошади в обитель без благословения, а он все равно ломится!

Между тем человек, на которого указывал сторож, торопливо спрыгнул с облучка и, нарочито замахнувшись на трудника длинной сыромятной плеткой, свободной рукой откинул полог повозки, блеснув дорогими перстнями на пальцах.