А вот об Оптиной Пустыне столько всего мною прочитано, что, кажется, старцы своими поучениями воспитывали меня вместе с родителями. Можно сказать, всю сознательную жизнь каждое утро я начинаю с беседы с ними, потому что в моей спальне висит молитва Оптинских старцев в рамочке под стеклом. Просыпаясь, прочитав утреннее правило по молитвослову у икон, подхожу к ней и, вглядываясь в напечатанные слова, произношу их вслух. Творю молитву, а взгляд скользит по фотографиям старцев, и каждый раз выражение их лиц меняется. Если я недовольна собой, нагрешила чего, кажется мне, сердятся на меня святые угодники, стыдно мне, бывает и отвожу глаза в сторону. А когда у меня душа чиста и мне радостно, то они будто бы веселее на меня смотрят. Конечно, это фантазии, но так у меня со старцами идёт негласная беседа, продолжают они моё воспитание. Думаю я иногда, вот соберусь, брошу дела, подлечу вечно капризничающее здоровье и поеду в Оптину Пустынь, увижу её издалека, сердце запрыгает от радости – еду, наконец-то, еду к давно знакомым старцам. Куплю цветов, белых роз, почти бутонов, пойду на монастырское кладбище, есть же там такое, положу каждому из давно знакомых наставников в благодарность за духовную науку по одной белой розе. Всё собираюсь, а не еду, а, может, ещё не созрела для встречи с ними.

Святые места, святые реликвии, что происходит в нас от прикосновения к ним, всегда ли напитывают они нашу душу чем-то главным, особенным? Или можем остаться глухими к их призывам. И побывав в самом святом месте, приложившись к самой важной святыне, ничего не сможем изменить в себе, и даже не поймём этого.

Однажды я писала статью об известной художнице, которая терпеливо и не без удовольствия рассказывала мне о своей жизни, интервью должно было получиться биографическим и хвалебным. Героиня не без театральности излагала пред моим мысленным взором действительно интересные события своей жизни. Её глаза умильно горели, когда она повествовала о том, как несколько месяцев жила в Иерусалиме, реставрируя фрески в прекрасном старинном русском храме, как изображения оживали под её кистью. И добрые монахини, приняв её как равную духовную сестру, брали её на службы в какую-то древнюю подземную или просто опустившуюся от времени ниже уровня земли церковь. Сколько восторга было в её воспоминаниях от необычно звучавшего в этом храме пения невест Христовых, от звуков просыпающегося на поверхности города, с его такими будничными шумами, о котором они уже успели помолиться, и, может быть, предвосхитили, пусть даже в крохах, его мирное пробуждение.

Фрески она восстановила, получив награды и благодарности от церкви, уехала одухотворённая в Москву. Тем печальнее для меня был её рассказ о дальнейшей жизни, когда православия ей «показалось мало», и человек, казалось, глубоко преданный Христу и его церкви, вдруг ушёл в извилистые, запутанные восточные практики с их поклонениями живым гуру. Не моё дело разбираться в её вере, в её убеждённости, что она, продолжая верить в Иисуса Христа, «пошла дальше». Меня неосознанно пугало другое, как имея все богатства православной веры в том же Иерусалиме, приблизившись к святыням, увидеть которые многие могут только мечтать, близко соприкоснувшись с чистым служением православного духовенства вечного города, она решила, что мало ей всего этого и ушла искать другую чужую веру. Как будто перед ней разложили все доказательства величия веры её предков, редкие сокровища, а она, посмотрев на них, собрала чемодан и уехала в дальние страны на поиски ярких красок чужих богов. Но почему её не остановил мудрый город Иерусалим? Он-то видел много чужеродных броских религий захватчиков. И я сама понимаю ли до конца тихую красоту нашего православия….