Следуя духу республиканской политики, французы ласкали чернь: первый чиновник города, равно как последний бродяга, имели общее наименование гражданина (citoyen). – Народу давали праздники всякие десять дней (decade) и простой крестьянин имел право входить во все публичные собрания с накрытой головой. Французы думали этим нарушением общественного порядка привлечь на свою сторону простой народ, но они сильно обманулись: на островах этих жители составляют несколько семейств; каждый поселянин имеет своего покровителя (Афенди) из дворян, и звание это переходит из рода в род. Поселянин обрабатывает поля или сад своего помещика-покровителя на утвержденных взаимно условиях: из платы или же из определенной части рождающегося хлеба и прочих произрастаний, смотря по качеству земли. Пользы обоих этих сословий тесно соединялись: земледелец в нуждах своих никогда не получал от покровителя своего отказа во вспомоществованиях всякого рода, а покровитель также был уверен, что в свое время вознаградится во всем трудами земледельца. Столь тесные, закостенелые и общеполезные связи не могли быть расторгнуты французскими новизнами. Поселянин в душе своей предпочитал название «покровителя» слову «гражданин», право, которое он имел, не скидать с головы изношенную свою шляпу, входя в общество, не делало его в существе равным богатому дворянину. Оскудение дворян отозвалось в скорости и в хижине землепашца, помещики оставляли земли свои невспаханными и сады без присмотра; торговля была пресечена переворотами, во всей Италии последовавшими, и блокированием всех портов французских англичанами; корника, деревянное масло и прочие произведения острова не имели никакой цены, а хлеб, в котором остров претерпевал величайший недостаток, покупался в Пелопоннесе контрабандой, дорогой ценой и на наличные только деньги, поскольку Оттоманская Порта запретила строжайше вывоз хлеба из своих владений, опасаясь сама голода по занятии французами плодоносного Египта. Таковы были плоды французского обладания на востоке.

Народ со дня на день более ожесточался претерпеваемыми недостатками, уничтожением торговли и прерыванием всякой промышленности; отчаяние скрывалось в глубоком и безмолвном унынии. Восклицание черни на площадях не могли быть вынуждены ни угрозами, ни награждениями: мертвая тишина (эта предвестница бунтов и народных кровопролитий) царствовала повсюду, и французы, опасаясь зантиотских вечерен, в подражание сицилийским[32], перебрались все в цитадель. Они не иначе отлучались оттуда, как принимая все возможные предосторожности, и ходили по городу только большими вооруженными толпами.

Бедствия зантиотов были, конечно, временные, появление русских поставило им конец, но нравственное зло, поселенное на островах французским развратом, могло пустить глубокие корни, если бы Ионические острова остались долее во владении новых своих хозяев. Они вводили везде самый разрушительный образ мыслей, соблазняли невинность, поносили старость, поощряли доносы, осмеивали религию; одним словом, французы проповедовали правила, вовлекшие собственное их отечество в ужасное безначалие. Свойственная им ловкость и любезность развращала особенно нежный пол, которого нравы и обычаи в Занте нимало не отличаются от азиатских. Здесь женщины не показываются вовсе на публике, а когда принуждены выходить по своим делам из дому, надевают маску, в церковь же ходят всегда на хоры, которые все с решетками.

Французы, несмотря на эти предосторожности, нашли средство обольстить многих девиц, с которыми сочетались по республиканскому обряду у дерева вольности, при пляске карманиолы и напеве неблагопристойных куплетов. Между тем как игрища сии совершались на площади при звуке военной музыки и при восклицаниях всего гарнизона в честь новобрачных, родители обольщенных девиц, запершись в своих домах, предавались горести и оплакивали своих детей, как погибших и отпадавших от веры православной.