Святой отец послушно сбросил с себя сероватую, пропахшую потом одежду, за спиной услышал:

– Все снимай. До нога. И становись лицом к стене.

Комок сдавил его горло, на глаза опять навернулись слезы: неужто решили расстрелять таким вот способом, в конце наглумившись над его немощным телом? Пока отец Дионисий, замерев, стоял у стены, сокрытый полумраком, один из офицеров взял толстый шланг, из которого поливают полы и направил холодную струю в сторону обвиняемого. Холодная струя сбила с ног обессиленного Дионисия, он плашмя упал, больно ударившись о бетонный пол. Он прикрывал лицо руками, метался из стороны в сторону от неприятной воды, в душе примирившись со своей участью. Тут вдруг офицер выключил воду, убрал шланг и, наклонившись над смертельно бледным, дрожащим от холода и страха Дионисием, проговорил:

– Когда спросят, скажешь, что тебя пытали, избивали и… придумаешь. И благодари за свое спасение инспектора, и когда жалуешься, старайся не болтать лишнего. Одевайся!

В руки святого отца была брошена вся его скомканная одежда, а он так продолжал сидеть, сжавшись на полу, не в силах сделать ни единого движения.

Отец Дионисий Каетанович благодарил Бога за то, что ему чудом удалось пережить эту страшную ночь, а не окоченеть от холода в сыром подвале, где все пропиталось плесенью, влажным испарением и крысиным пометом. Рано утром – впервые за все время, его отвели в кабинет инспектора. Тот ждал прихода святого отца, как и ранее, потягивая сигарету у окна. Оставшись вдвоем, инспектор долго пристально всматривался в Дионисия, старался понять: готов ли этот человек к беседе и как он вообще себя чувствует? Святому отцу принесли горячий травяной чай; как награду, как сокровище принял в свои руки он большую кружку, долго – с упоением делал один глоток за другим, ощущая, как живительный приятный напиток растекается в пустом желудке, согревая его тело изнутри и снаружи. Когда кружка опустела, отец Дионисий поставил ее на стол, искренне поблагодарил инспектора за немногое то добро, что исходило только от него одного.

– Нелегко вас пришлось нынешней ночью, не так ли, гражданин Каетанович? – спросил инспектор, приняв на лице сурово-безучастное выражение. – И этого-то после затяжной болезни.

– Не стану скрывать от вас правду: мне было не тяжело, а смертельно опасно… Только Госпо… – отец Дионисий запнулся, воровато в страхе осмотрелся по сторонам, словно боялся получить удар из укромного места, – только благодаря… чуду я остался цел и невредим, что меня очень радует.

– Не догадываетесь, зачем мы применили такой вот метод?

– Сразу догадался, и за это хочу вас повторно поблагодарить.

Инспектор встал из-за стола, сложив руки за спину, заходил по кабинету, в привычке своей закуривая сигарету. Несколько минут в воздухе висело молчание и немые вопросы застыли на языках двоих людей, так сильно разнящихся меж собой. Отец Дионисий не смел первым произносить что-либо, инспектору же требовалось время, дабы повернуть разговор в нужное русло, не дать сойти с верного пути. Когда сигарета была потушена, инспектор вновь сел в кресло, устало вздохнул, спросил:

– Гражданин Каетанович, вы в силах говорить?

– Да, я готов ответить на любой ваш вопрос.

– Я не стану вас пытать, вы же прекрасно знаете, зачем вы здесь и что от вас требую я.

– Мне продолжить повествование?

– Естественно, а иначе я бы не призвал вас.

– Я забыл, на чем остановился.

– На выходе из какого-то ордена… реформаторы или как там у вас, иезуитов.

– Да-да, вспомнил. Это было в 1908 году…

«В тот год, когда архиепископ Жозеф Бильчевский дал молодому капеллану разрешение покинуть орден, Дионисий принял решение уехать во Львов, где, как он знал, есть большая армянская диаспора – а с ней и армяно-католическая церковь, насчитывающая немало сотен лет. Вернувшись в восточную Польшу, отец Дионисий завернул по пути в село Тышковцы. Жажда вновь увидеть родной, до боли знакомый дом, где он родился, где прошло все детство, погулять по знакомым местам, впитывая каждой клеточкой милые сердцу запахи, увидеть соседей, помнящих его еще мальчонком, накрыла теплой-пленительной волной, от растроганных чувств на глаза выступили слезы и тяжелый комок сдавил горло. Дионисия у калитки когда-то богатой, а ныне запущенной фермы встретила мать. Постаревшая, с прядями седых волос, Мария до сих пор сохраняла тот теплый живительный блеск в больших карих глазах, что согревал семью в дни бедствий и отчаяния холодными зимними вечерами. Сын и мать крепко обнялись: как долго прошло со дня их последней встречи? Мария с великой любовью гладила щеки сына темной от загара и трудов ладонью, прижимала его голову к своей сухой груди, орошала слезами и поцелуями его чело.