И вдруг возникло непонятное желание: увидеть того преступника, поднявшего руку на цесаревича.

Где он? – Царь объяснил, о ком речь.

На Столетних Стонах.

А это что? Напомните.

Рудник. В тайге.

Живой ли он? Разбойник-то? Звездочёт глядел на небо. Спохватился.

А? – сказал, вздрагивая. – Живой? Не знаю. Можно туда послать гонца.

Не надо. Просто вспомнилось.

Вряд ли живой, – рассуждал Звездочёт. – Каторга все-таки… Да и времени сколько прошло!

Да, да… А как он прозывался?

Разбойник-то? Самозванцев, кажется, фамилия. Самозванец, короче.

Ну, конечно. Как я мог забыть?

Над крышами царских палат опять зашелестели крылья перелетной стаи.

И вдруг послышался поющий странный звук, нарастающий со стороны перевала.

Царь Государьевич насторожился, глядя в небеса.

– Наконечник поющей стрелы, – подсказал Звездочёт. – Мы называем её «Стрела Умерлана», потому что от неё всё время кто-нибудь да умирает.

Пошевелив нахмуренной бровью, царь негромко пробормотал:

Интересно, кто на этот раз?

Лебедь. Здесь и думать нечего. Как только вы скачали не стрелять лебедей, так сразу же над перевалом заблестел наконечник поющей стрелы.

Почему?

Да так она устроена, чертовка. Свою силу и власть постоянно доказывает. Кого хочу, мол, того и казню. Вы – царь на земле святогрустной, а она – царица на земле и в небесах.

И никак нельзя призвать её к порядку?

Пробуем.

Плохо пробуете, если она до сих пор тут хозяйничает.

Наконечник поющей стрелы врезался в лебедя – крови глотнул и затих, молниеносно улетая восвояси. Встречный ветер скомкал, опрокинул убитую птицу… Белым лёгким облачком лебедь мягко упал на крышу царской палаты. Перья закружились в воздухе, оседая на ветках сада.

Капля крови задрожала на краешке кровли…

Беспокойный долгий царский день догорал в привычных трудах и заботах на благо страны.

Царь утомился к вечеру. Поехал в тарантасе к своему любимому Лазурному Заречью. Побродить хотел по берегу в дубах. Здесь хорошо и думалось, и отдыхалось. Поехал не один – с Грустиной, побледневшей за последнее время; новая жизнь, зарождающаяся во чреве, сосана соки из тела царицы. Но бледность ей, казалось, была очень к лицу. Августина выглядела не утомленной, а напротив – жизнерадостность мелькала в глазах, улыбке.

И опять над головою царь услышал наконечник поющей стрелы. И опять сбитый лебедь закружился в небе – рухнул прямо под ноги коней; перепугал и упряжку, и Фалалея, царского кучера.

Августина вышла из кареты, посмотрела на судорожно бьющуюся птицу, лежащую в лужице собственной крови. Отвернулась – и опять в карету. Умирающий лебедь показался ей недобрым знаком.

Молчали, возвращаясь во дворец. Свежей закатной кровью захлестнуло западные склоны горизонта.

Рука Августины подрагивала в руке царя.

Ну что ты, что ты?

Страшно… отчего-то.

Успокойся, Грустенька.

Приехали. Царь проводил ее в опочивальню и подумал: «Кто бы меня успокоил. И что это за диво дивное такое – «Стрела Умерлана»?

Стемнело. Поздний вечер звезды высыпал на горы, на долы и прямо на крышу царской палаты. Стоя у раскрытого окна, государь невольно обострялся ухом: не зазвенит ли где-нибудь в потёмках наконечник поющей стрелы?

Перед ним лежала чистая бумага, ждала приговора.

И снова пухла голова царева думами. Сомненьями душа терзалась. А потёмки подступающей ночи представлялись потёмками жизни. «Как быть? Что делать? Казнить разбойника или помиловать?»

Отец – на смертном одре – просил его быть строгим, но справедливым. Так в чём же справедливость? В том, чтобы казнить? Или в том, чтобы помиловать?.. Что ни говори, а сам отец помиловал того разбойника, поднявшего руку на старшего сына.