– Он обгорел и сильно похудел, но больше не пострадал, – кричит он. – Ничего такого, с чем бы мы не справились. – А потом поворачивается к лошади и ласково говорит: – Я знал, что ты сможешь выбраться. Знал, что огонь тебе нипочем.

Его родители и Венди выходят на крыльцо, а увидев Мидаса, тут же бегут на поле, чтобы полюбоваться этим чудом. Венди крепко сжимает мою руку, пока мы ведем коня в сарай, где его давно ждет теплое стойло.

– То, что было потеряно, наконец найдено, – говорит миссис Эйвери.

– Видишь, морковка, – поглаживая Мидаса по носу, шепчет Такер, – все идет так, как и должно.

Вот только именно этого я и боюсь.

На следующий день меня снова окутывает скорбь. Я уже почти забыла, как это ужасно, когда горло сжимается, грудь стягивает, а глаза застилает пелена. На этот раз она настигла меня, когда мы с Джеффри отправились за продуктами. Как только я говорю ему о случившемся, он превращается в ангельского ниндзя, приседает между витринами с йогуртами и творогом и, прищурившись, осматривается по сторонам, пока я звоню маме. Поведение брата показалось бы мне забавным, если бы я не была так напугана перспективой умереть от рук Чернокрылого. Хотя в этот раз я понимала, что если встречу свою смерть здесь, в девятом проходе продуктового магазина, то никогда не окажусь на кладбище весной.

Так что, видимо, Семъйяза пришел сюда не для того, чтобы убить меня. Но сейчас я переживала не за себя. Несмотря на все мои безумные предположения о возможной смерти Такера, скорее всего, его убьет Чернокрылый. Чтобы добраться до меня. Вполне возможно, именно таковым будет мое наказание за отказ от выполнения предназначения. Своего рода восстановление справедливости. А может, падшим ангелам просто нравится совершать ужасные поступки, вроде убийства тех, о ком заботятся хорошие люди.

Эта мысль приводит меня в ужас. И в очередной раз скорбь исчезает до появления мамы. Без следа. Словно это все происходило лишь в моей голове.

Несколько дней спустя на одном из заседаний Клуба Ангелов Джеффри показывает нам, что умеет сгибать четвертак пополам одними лишь пальцами. И конечно же, мы все решаем повторить этот трюк. Первой берусь я, и, к разочарованию брата, у меня все прекрасно получается. Но вот у Анджелы ничего не выходит, хотя она и старается так, что ее лицо приобретает фиолетовый оттенок, и мне начинает казаться, что она сейчас грохнется в обморок. Да и у Кристиана тоже.

– Видимо, это не мое, – говорит он. – Но это довольно забавно.

– Может, это наследственное умение? – предположила Анджела. – Что-то, что досталось лишь вам с Джеффом.

Брат фыркает.

– Ну да, ген по сгибанию четвертаков.

«Что хорошего в умении сгибать четвертаки? Чем мне это поможет?» – думаю я. И вдруг у меня на глазах выступают слезы. Без всякой на то причины. Просто бам… и ты начинаешь реветь.

– В чем дело? – тут же спрашивает Кристиан.

– Скорбь, – всхлипываю я.

Мы тут же звоним маме. Анжела вся трясется из-за происходящего, потому что мы находимся в «Розовой подвязке», где она и живет, и нет ничего ужаснее, чем лишиться чувства безопасности у себя дома. Мама появляется минут через десять. Она запыхалась, но в этот раз не выглядит обеспокоенной. Скорее уставшей.

– Все еще ощущаешь скорбь? – спрашивает она.

– Нет.

Сейчас я чувствую себя невероятно глупо.

– Может, все дело в твоей эмпатии, – говорит Анджела, пока провожает до дверей театра. – И ты просто улавливаешь чувства людей вокруг, которым вдруг стало грустно.