«Избранное» из тех книг, которые, прежде чем читать, приятно подержать в руках. Их хочется разглядывать, перелистывать, вникая в структуру, цепляясь глазом за случайные абзацы, предвкушая удовольствие в целом и оттягивая момент нового знакомства с человеком, которого вроде бы знал и читал (почти все, как оказалось, читал). На обложках каждого тома – фотографии самой Крымовой (домашние, редкие), под обложкой, т. е. на сердце у автора, – фотографии крымовских героев. Прежде чем читать про них, можно познакомиться – разглядеть лица тех, кого Крымова любила, уважала, ценила, с кем дружила и о ком, несмотря на это, умудрялась говорить правду (прочтите хотя бы ее статьи 90-х годов об Олеге Ефремове или Михаиле Ульянове, и вы поймете, о чем я). Текст каждого тома в фотографии, что называется, «упакован». Так паковали прежде в старые коробки семейные архивы: на дно – фотографии, чтоб не помялись, потом – тетради, дневники, писанные еще от руки, наверх – разрозненные листочки, программки и снова фотографии. Войти в крымовский трехтомник – значит буквально протиснуться сквозь толпу. Многолюдие и многоголосие этой «толпы» впечатляют и даже вызывают зависть: почти ни одного случайного лица, зато весь цвет театра второй половины XX века. Причем «цвет» этот критик разглядел задолго до того, как он вошел в моду и славу.

Театральное искусство, как ни банально это звучит, эфемерно. Спектакли рано или поздно умирают. Ни фотографии, ни телекамеры фиксировать их прижизненное очарование еще не научились. Театр, как это ни грустно, остается доживать только в легендах – тех, кто видел, и тех, кто пишет. Написанное и рассказанное тоже не всегда соответствуют действительности, и, как показывает опыт, почти ничего не способно доказать вновь прибывшим волонтерам. Но кое-что подсказать может. Надо только верно выбрать попутчиков и научиться читать, полагаясь на собственную интуицию. Не знаю, как для других, но для меня всегда было важно волнение, с каким «старики» рассказывали о театре, которого я не видела, сила чувства, личное впечатление, которые присутствовали (или отсутствовали) в их текстах и рассказах. Я до сих пор верю, что, если критик солгал, в тексте этого скрыть невозможно. Скажем, я верю, что старая вахтанговская «Мадемуазель Нитуш» была, действительно, замечательной, потому что до сих пор при упоминании о ней сияют лица тех, кто видел. Как бы ни менялись стили, вкусы и опыт театральных людей, принцип общения театра и публики, подозреваю, меняется мало. «Я твердо знаю, – сказал однажды Андроников, а Крымова процитировала, – меня будут внимательно слушать в том случае, если я увлечен делом… первое условие, важнейшее: самому должно быть интересно. Расчет на то, что мне неинтересно, а другому будет интересно, – плохой расчет». Театр должен волновать («быть энергетичен», – сказал бы Марк Захаров), и тогда окажется, как написала Крымова, что «театр сделал свое главное движение – переступил линию рампы, заставил думать о происходящем вне его стен». Это вовсе не значит, что театр в России навеки обязан быть «больше, чем театр» (хотя и эта формула уже не вызывает того агрессивного неприятия, что 10 и 5 лет назад). Это значит, что некий театр должен задевать некоего тебя до печенок, и обязательно впрямую – сюжетом ли, темой, актерской игрой, чем-то неуловимым, что вдруг совпало в режиссере и в тебе… А критик, по идее, и обязан сформулировать, что это было. Критик – если он критик, а не оценщик в ломбарде – это человек, который спектакль «оставляет для будущего» (Н. Крымова). Анализируя, воссоздает, а воссоздавая, анализирует.