Существовало мнение, что французы на самом деле мудрее, чем они кажутся, а испанцы кажутся более мудрыми, чем они есть на самом деле. Не знаю, насколько это может быть справедливо в отношении народов, но, безусловно, это справедливо в отношении людей. Ведь как говорит апостол о притворно благочестивых людях: «Имеющие вид благочестия, от силы же его отрекшиеся»97, так, конечно, существуют такие, кто, не имея от мудрости и способностей ничего или почти ничего, сохраняют при этом самый торжественный вид, “magno conatu nugas”98.

Людям трезвым смешно наблюдать, к каким уловкам прибегают эти формалисты и какие используют увеличительные стекла, чтобы выдать плоскую поверхность за тело, имеющее объем и глубину; все это достойно сатирического осмеяния. Некоторые настолько скрытны и сдержанны, что будут показывать свои товары (т. е. то, чем богаты) только при тусклом освещении и всегда сделают вид, будто они что-то удерживают про себя; и даже когда они сами знают, что говорят о вещах, в которых хорошенько не разбираются, тем не менее у других людей они создают такое впечатление, будто знают и то, о чем не могут говорить. Некоторые помогают себе мимикой и жестами и мудры при помощи знаков; так, Цицерон говорит о Пизоне, что когда тот отвечал ему, то поднял одну бровь высоко на лоб, а вторую опустил до подбородка: “Respondes, altero ad frontem sublato, altero ad mentum depresso supercilio; crudelitatem tibi non placere”99.

Некоторые думают подтвердить свои знания, произнося внушительные слова тоном, не допускающим возражения, а затем продолжают говорить, как будто бы уже принято и одобрено то, чего они не могут доказать. Другие, если что-либо находится вне пределов досягаемости их разума, притворяются, что презирают это или не обращают на него внимания как на несущественное или курьезное, и тем самым выдают свое невежество за некую рассудительность. Есть и такие, которые всегда с чем-либо не согласны и обычно, изумив людей какой-либо тонкостью, избегают существа дела, закрывая вопрос; о таких людях А. Геллий сказал: “Hominem delirum, qui verborum minutiis rerum frangit pondera”100. Платон в своем «Протагоре» также с презрением выводит человека такого рода в образе Продика и заставляет его произнести речь, от начала и до конца состоящую из надуманных дистинкций. Обычно такие люди во всех обсуждениях легко занимают позицию отрицания и пытаются завоевать доверие возражениями и предсказаниями трудностей: ибо, когда предложения отвергаются, на этом все и кончается; но, если они принимаются, это означает новые усилия; этот ложный вид мудрости является проклятием для дела. Словом, ни один разоряющийся торговец или скрытый банкрот не прибегает к стольким ухищрениям, чтобы поддержать веру в свое богатство, как эти пустые люди, чтобы поддержать доверие к своим способностям. Люди мнимой мудрости могут ухитриться создать о себе мнение; однако пусть никто не берет их на службу, ибо, конечно, для дела лучше взять человека в чем-то глупого, чем такого рода претенциозного формалиста.

Эссе, можно сказать, подобно жизни: ведь оно устроено как эксперимент, обладает формой, но сама эта форма индивидуальна, и никакой наблюдатель не способен предвидеть по началу, чем всё закончится. Преисполненный грандиозными амбициями молодости Юм начал авторскую жизнь с исполинского «трактата». Наградой ему стало игнорирование и отвержение, хотя его «Трактату о человеческой природе» и было предназначено в дальнейшем стать образцом скептического разума. В силу этих обстоятельств автор принялся за написание «истории» и за написание «эссе», в результате чего обрел литературную славу как мастер изысканного языка и мудрый судья человеческой природы. Он не отказался от скептицизма, но ограничил его предмет способностью разума достигать твердого знания. Его «Опыты», так же, как и «История Англии», не подвергали сомнению его и его круга твердое знание того, к обретению какого опыта социальной жизни ведут их желания и страсти человеческой природы. Успех этих произведений принес финансовую независимость. Юм возмущал современников своим отказом описывать христианскую веру как основу моральной жизни. Он отрицал эту связь и на основе здравого смысла, и по сути дела. Тот факт, что благодаря таланту своего пера и способности общения он вошел в приличные, даже аристократические круги, стало оскорблением для приверженцев и англиканской и шотландской церкви. Их разногласие достигло критической точки (подошло к развязке) в конце его жизни, в заключении личного «эссе» Юма. Восемнадцатый век, как говорили, был веком «состязательного умирания», не в последнюю очередь среди философов. Юм умирал медленно, в возрасте 65-ти лет, по-видимому, от рака кишечника. Назойливо любопытствующая публика, включая вечно любознательного и глубоко консервативного Джеймса Босуэлла, стремилась побеседовать с умирающим Юмом дабы узнать, приведет ли страх смерти и смертности к обращению к вере на смертном одре. Адам Смит, большой друг Юма, ответил на это представлением публике философа до самого мучительного конца остающимся верным своим убеждениям и сохраняющим любезность в качестве друга и собеседника. Юм умер в воскресенье 25 августа 1776 года. Смит всей силой своего слога дал понять, что юмовское жизненное «эссе» сохранило свою форму до самого конца, не сделав никаких уступок религии. Жизнь и смерть Юма свидетельствовали о безусловной возможности для философа быть одновременно и атеистом и добродетельным. В смерти Юм достиг такой убедительной ясности, которую не могут достичь никакие произведения, основывающиеся на логике. И закончил Смит словами: «И сия веселость характера, столь привлекательная в обществе, но часто неразлучная с ветреностью и поверхностностью, соединена была в нем с взыскательностью, обширной ученостью, величайшей глубиной мысли и многосторонностью. В общем, я всегда, и когда он был жив и после его смерти, считал, что он настолько приблизился к идее совершенно мудрого и добродетельного человека, насколько, вероятно, могла бы позволить слабость человеческой природы».