Кто сморкался, кто курил, много было смеху.
Председатель говорил, что ему не к спеху.
В санаторной конуре шаткие ступени
как ремни при кобуре новые скрипели.
Запечатано письмо платным доброхотом.
На платформе Косино ягода с походом.
После станции Панки все леса в коросте.
В лес ходили грибники, собирали грузди.
Но уже выходит срок: дорогие гости
снаряжают воронок ехать от Черусти.
____
Зелень снова молода.
Проросла грибница.
Но земля уже не та,
с ней не породниться.
И в краю далеком
под Владивостоком
не поставить свечку
за Вторую речку.
«Не распознать, как первый шум дождя…»
Не распознать, как первый шум дождя,
брожение, обернутое мраком.
Но вот оно слышнее шаг за шагом,
стирая все и снова выводя.
По вечерам в неполной темноте
или в ночной чернильнице разъятой
такие вилы пишут по воде,
что разберет не каждый соглядатай.
Но видят те, кто видели всегда,
и те, что здесь останутся за старших,
как поднялась восставшая вода
на Чистых, а потом на Патриарших.
Как постоянный ропот волновой
не убывает в праздничных запасах.
И наше небо, небо над Москвой
еще узнает, что оно в алмазах.
Максим Амелин
Хлебников через 100 лет
Свобода уходит нагая,
такая же, как и пришла,
хромая, изнемогая,
обобранная догола,
а мы… остаёмся обломки
сухих пустоцветов сбирать,
приветливых предков потомки,
земли безмолвная рать.
Опыт о памяти
Три года тому на обратном
из Рудни в Смоленск,
узнав, что оно
здесь именно и находится,
всего в двух шагах от дороги,
в сосновом бору,
проехать не смог
я мимо страшного кладбища.
Наверно, на выборе места
сказалось, что лес
погибельный близ
железнодорожной станции
с названием «Кáтынь» зловещим:
удобный подъезд
к распахнутым рвам,
невидимым за деревьями.
Развилка. Сквозные ворота
на три стороны:
направо пойдёшь —
поляки, налево – русские,
а прямо – черта межевая.
Сначала – чужих,
потом, перейдя
рубеж, и своих проведаю.
У них все посчитаны точно:
на скорби стенах
являет металл
фамилии, даты, звания;
у нас – безымянные тыщи,
о коих гласят
огромнейший крест
и надпись: «Могила братская».
Кого поминать? – непонятно,
молиться о ком? —
неведомо, – все
слились в безликое множество,
как будто бы память о каждом
расстрелянном тут
живым не нужна,
а мёртвых лишили голоса.
«Я спал в самолёте «Пекин – Москва…»
Я спал в самолёте «Пекин – Москва»;
проснулся, глянул в окно,
а там, внизу, – пустая Сибирь,
и только волчьи глаза
сквозь дымку вышек огнём нефтяных,
поблёскивая, горят.
Одной извивающейся змее
другая вцепилась в бок:
вдоль каждой в разбросах полуколец
заметны следы борьбы, —
я знаю, там Иппокреной Иртыш
не ставший впадает в Обь.
И сон как будто рукой сняло,
мне виделись наяву
железных и клацающих клыков
желтеющие ряды,
сочащийся медленно липкий яд
с раздвоенных языков.
Опыт о патриотизме
Князь
Пётр Андреевич Вяземский,
наполовину ирландец,
первый президент
Русского исторического общества,
чиновник, придворный, орденоносец,
добрую треть
долгой жизни своей проездивший
по заграницам,
раздраженно брюзжать
возвращался в отчизну время от времени
о народе русском и Боге.
Граф
Толстой Алексей Константинович,