И Максим снова проверил – и снова ничего там не обнаружил.

В конце концов, он мог навести справки у администратора и оставить ей записку – а почему бы нет? Что теперь ему терять? Свои двадцать пять?

Снова ухмыльнувшись, Гордиевский обнаружил, что такси уже добралось до пункта назначения и водитель тщетно пытается донести до него этот очевидный факт.

– Проблем йок! – заверил его Максим, расплатился и вышел из машины.

Уродливая громадина современного отеля нависла над ним, как тень сказочного чудовища. На минуту он захотел всё бросить и просто ретироваться. Снова войти в одну и ту же реку?..

Однако пути назад не было.

***

Ночной вид на Босфор ничем не уступал дневному: мириады огоньков по обеим сторонам пролива и неспешно проплывающие корабли манили прильнуть к огромному панорамному стеклу. Он знал, что она попросит задёрнуть шторы, но не спешил: хотелось оставить немного света, чтобы сначала посмотреть на неё нынешнюю, разглядеть каждую чёрточку, каждый жест, прежде чем…

Максим опустился в глубокое кресло и прикрыл глаза: не верилось, что это всё-таки происходит.

Дверь распахнулась, и на секунду он снова перенёсся в оперу: перед ним стояла Флория Тоска. Высоко уложенные волосы, пылающие губы («А ведь она ещё и убийца» – пронеслось у него в голове) и ярко-красное платье – неужели то самое, из третьего акта? Нет, ему только показалось: платье было самой обычной длины, чуть ниже колен, и не ярко-красное, а цвета бордо, и эффект дополняли туфли на высоких каблуках и золотой браслет в форме змеи, плотно облегающий её руку.

Почему-то он, вместо того чтобы подняться и встретить её, продолжал сидеть в кресле. Ни слова не говоря, она приблизилась и устроилась напротив на диване-козетке, полулёжа и подложив руку под голову. В этой позе она напоминала то ли русалку, то ли древнегреческую сирену.

Лицо её казалось непроницаемым: если она и была рада его видеть, то тщательно это скрывала. В приглушённом вечернем свете казалось, что годы совершенно её не испортили – наоборот, смягчили и исправили её черты, придали лицу больше глубины и затаённой страстности.

– Я знала, что ты в зале, – наконец проговорила она каким-то новым, более низким и грудным голосом. – Ужасный спектакль, петь было тяжело как никогда…

– Ты… ты совершенно не изменилась, – невпопад выпалил он и, наконец выйдя из оцепенения, подошёл к ней.

Она не подставила щёку для поцелуя и не протянула руку, поэтому он не нашёл ничего лучше, чем самому взять её руку, и поцеловал её. Браслет-змея зашевелился и упал на пол.

– Оставь, пусть лежит, – скомандовала она. – Он только будет мешать.

От этих слов внутри у него, до сих пор почти холодного, всё пришло в движение. Не говоря ни слова, он с молодецкой лёгкостью поднял её с дивана, но она проворно выскользнула из его рук и, не обращая внимания на то, что он говорит, сняла туфли и босиком, легко ступая по мягкому ковру, подошла к окну.

– Свет! – громко сказала она по-английски, и освещение в номере немедленно погасло.

Стоя спиной к нему, Анна любовалась Босфором, раскинувшимся у её ног.

Подойдя сзади, Максим, несмотря на полумрак, разглядел детали её причёски: пышные волосы закреплены двумя большими гребнями. Расхрабрившись, он вынул их, и освободившиеся пряди окутали его своей магической чёрной волной. Они по-прежнему доходили ей до талии и, как тогда в Париже, пахли чем-то горьковато-терпким и знакомым, уносившим в детство, в родные поля с их дикими травами и скудными цветами…

Пока его руки, едва коснувшись её тонкой талии, поднимались всё выше и выше, а лицо пребывало в мире запахов и грёз, Анна что-то говорила об опере, бездарных партнёрах, неудобных гримёрках… Казалось, его настойчивые ласки трогают её не больше, чем посягательства престарелого Скарпиа.