Вежливо подняв весь третий рад партера, заполненный задолго до начала представления, Максим с удовлетворением уселся на своё место: Варгик не подвёл, достал билеты что надо. Главное, артистов будет видно как на ладони – лучше, чем с первого ряда, утыкающегося в оркестровую яму.

– А чем она так хороша, эта Тельман? – услышал он родную речь и невольно обернулся.

Прямо за ним сидели три русские дамочки средних лет, разряженные похлеще турчанок.

Смерив Гордиевского равнодушным взглядом, они продолжили начатый разговор.

– Чем она хороша? Самойловым. Разве ты не знаешь, кто её муж?

– Муж? Говорят, они развелись год назад. Там был такой скандал…

– Ну и что? Всё равно Самойлов её продвигает. Он же банкир. Глава СТБ+, а это главный спонсор Большого.

– Ну, может быть… А вы знаете, что она два раза лежала в психушке? Да-да! В элитной, разумеется, только для знаменитостей. Какая-то безумно дорогая клиника.

– В психушке? И от чего же её лечили?

– Депрессия. Нет, маниакальное расстройство…

– Да ладно, наверняка сплетни!

– Никакие не сплетни, правда! Она сама рассказывала в интервью. У неё было выгорание – ещё тогда, когда она спела Норму в Ла Скала, слышали? У неё случился нервный срыв, ужасный. А потом этот развод с Самойловым… Целый год не показывалась. Да-да, я точно знаю! Это везде писали.

– Какая разница, боже мой! Важно, не с кем она там спит или от чего лечится. Как поёт, вы мне лучше скажите, как поёт?

– Хорошо поёт, ещё бы! Голос фантастический, уникальный тембр.

– Голосов хороших много. Не в этом дело.

– А в чём?

– Она не этим берёт, а другим. Понимаете, девочки?

– Ну а чем берёт? Внешне вроде обычная, ничего такого. В чём фишка?

– Чистый секс. Тельман – чистый секс на сцене! Так про неё написал один критик – этот, как его…

Гордиевский так и не узнал, кто же определил Анну Тельман как «чистый секс на сцене»: зал уже разразился громкими аплодисментами, встречая дирижёра. Максим машинально захлопал, однако мысли его были далеко.

Значит, она не замужем – уже. Всё-таки вышла за своего Самойлова, но развелась. А говорила, больше всего дорожит свободой! Впрочем, мало ли что она говорила? И он тоже плёл бог знает что, сейчас даже вспомнить стыдно…

***

Минуты тянулись бесконечно. Трели Каварадосси, на свою голову давшего прибежище революционеру, только раздражали: Гордиевский не удосужился внимательно изучить либретто, как сделал бы ещё лет пять назад, и теперь тупо ждал, когда же Анна выйдет на сцену. В конце концов, он пришёл лишь ради одного – посмотреть на неё. Конечно, роликов в интернете хватало, но он прекрасно знал, что в её случае живое впечатление сильнее, во стократ сильнее любой видеозаписи.

И вот наконец, ступая по какой-то безумной лестнице, начинавшейся почти под куполом театра, появилась фигура в белом. Спускаться ей явно было неудобно, и, когда Анна дошла до конца этого несуразного сооружения и упёрлась в дверь, за которой находился её возлюбленный, на диво малахольный Каварадосси, – публика взорвалась аплодисментами.

Гордиевский не хлопал, но смотрел во все глаза: её голос, несомненно уникальный и мощный, прельщал его в гораздо меньшей степени, чем всё остальное. И вот она, резко повернувшись, обратилась к заворожённой публике, и он смог её разглядеть…

Невероятно! Как будто она – и одновременно другая женщина.

По подсчётам Гордиевского, ей должно быть тридцать восемь. Однако сейчас казалось, что Тоске не больше двадцати. У неё вообще не было возраста, она как бы растворялась в происходящем и одновременно, словно вспышка молнии, притягивала все взоры.

Её лицо, руки, тело – всё как будто было подсвечено изнутри. Она светилась от требовательной, жаркой любви, словно этот сухонький тип, изображавший художника Каварадосси, воплощал для неё всю земную и божью благодать. И её голос лился как один сплошной поток – то выражая ревность и подозрения, то прощая и наслаждаясь взаимностью. Перевод с итальянского транслировался бегущей строкой на экране, но Максим не смотрел на английские слова: его мало интересовала суть происходящего. Только когда Тоска, последний раз прильнув к губам своего возлюбленного, потребовала: «Нарисуй ей чёрные глаза!» – он улыбнулся про себя: «А у тебя-то, чертовки, глаза не пойми какие!» После этого он перестал смотреть на сцену: всё, что происходило там без Анны, его не занимало.