Я ничего не ответил.

– Стройматериалы не те, – отрезала она. Больше я не приглашал Балканова домой, предпочитая встречаться у него или в каком-нибудь баре, и старался его тему с ней не обсуждать. Но она сама постоянно спрашивала:

– А что думает этот твой факапер?

Балканов сначала не сказал о Гриневич ничего. Когда я задал ему вопрос в упор, ответил:

– Бро, я твою прайват-лайф осуждать не буду, но фрэнкли это финиш.

Но несмотря на то, что Балканова теперь было не пригласить в гости, несмотря на язвительность Гриневич, несмотря на компьютер, гудевший всю ночь, и батарею грязных кофейных кружек возле него, за которую мне бы непременно влетело от матери, а Гриневич это сходило с рук, несмотря на её отвратительную манеру вечно разбрасывать свои вещи и курить мои сигареты, несмотря на её в целом довольно специфический характер, было приятно возвращаться домой, где меня ждал кто-то, кроме никелевой матери – кто-то увлечённый, жизнерадостный и самое главное, искренне заинтересованный во мне.

Иногда игра на бирже не шла, и тогда мы всю ночь болтали.

– Слушай, – говорила она, – ну мы же всё-таки могли бы замутить свою партию?

–Анархическую партию? – сонно бормотал я.

– Ну а чего нет-то?

– Это ж какие деньги, – безнадёжно вздыхал я.

– Это ж какие деньги, – безнадёжно вздыхала она

С Гриневич бывало тяжело, но без неё было в тысячи раз тяжелее. Моя вольфрамовая мать смотрела мимо меня. Я медленно и мучительно учился проходить мимо неё.

– Может, ты всё-таки восстановишься, – предлагала Гриневич, но я уже прошёл точку невозврата, и мне было плевать. Поступить в педвуз и учиться там оказалось ещё проще, чем я думал – не зря же говорят, ума нет, иди в пед. Не знаю, на кого была рассчитана программа, которая даже мне казалась примитивной. Я снова смог подрабатывать, теперь уже репетитором, и это, как ни странно, нравилось мне тоже. Когда очаровательный болван Глеб Черепицын, уверенный, что слово «трахея» происходит от слова «трахаться», каким-то чудом сдал ЕГЭ по русскому на немыслимые семьдесят три балла, я впервые в жизни ощутил, что, может быть, я не такое уж дерьмо, как всегда считала моя гранитная мать.

– Ты – это ты, бро, – сказал Балканов, когда я поделился с ним своими мыслями, – и симпли будь собой.

– Твою мать, терпеть чужих спиногрызов, – буркнула Гриневич, – вот ты мазохист отбитый.

Мазохист или нет, но я впервые был счастлив – у меня появилось время на увлечения, появились новые знакомства. Соотношение полов на нашем курсе было совсем другим – три парня на пятьдесят девушек, и я, никогда не считавший себя плейбоем, без проблем общался с этими девушками – может быть, потому, что у меня появилась ещё и уверенность в себе. С одной у нас сложилось даже нечто вроде серьёзных отношений. Её звали – зовут – Галя, но она настаивала, чтобы её называли исключительно Галиной Львовной, морщилась, услышав нецензурное слово, и хлопала меня по спине, когда я сутулился. В общем и целом это была уже готовая классическая училка, но в постели, надо отдать ей должное, она оказалась несоизмеримо лучше, чем все её предшественницы. Я был почти счастлив.

И всё-таки главная встреча моей жизни была ещё впереди.

Был мокрый апрельский день, я зашёл в Пятёрочку купить сигарет, к которым меня приучил Балканов, потом без проблем бросил, придя к выводу, что это ему не особенно идёт, а я бросить так и не смог – и увидел её. Она стояла у кассы, непонимающе хлопая пугающе мохнатыми глазами, похожими на два одноклеточных многоногих существа из учебника биологии.

– Я же вам объясняю, девушка, – уже почти рычала усталая, немолодая кассирша, – скидка в семьдесят процентов действует только на кефир.