Этот самый страх несоответствия часто приводит к гораздо более тяжелым последствиям, например боязни и отрицанию детства как такового. Не верите, что подобное случается? Тогда предлагаю поговорить об этом явлении.

«Я сама была такою триста лет тому назад», – пела черепаха Тортила. И мы подпевали.

А вот интересно: какой – такою? Что мы имеем в виду, когда упоминаем детскость? На вопросы о том, что такое женственность, мужественность, старость, ответить легко. И даже на более сложные вопросы о французскости, русскости. А детскость? В той же песне говорится о некоторых ее проявлениях: «Будь веселым, дерзким, шумным! Драться надо – так дерись! Никогда не знай покоя, плачь и смейся невпопад…»

И рядом наше взрослое: «Смех без причины – признак дурачины», «Что льешь крокодиловы слезы?», «Не дерзи!», «Успокойся наконец», ну и т. д. Как это ловко у нас получается! С одной стороны, петь с такой веселой ностальгической многозначительностью, с другой же – старательно выключать эти самые детские черты при первом их проявлении. Почему? Что пугает нас? Отчего мы ведем себя так, как будто, в отличие от черепахи Тортилы, такими не были? Забыли? Вытеснили?

Что видится нам в этом зеркале, которое мы так часто пытаемся занавесить черной тряпкой, – несбывшиеся надежды? Свобода, которую мы утратили? Способность к спонтанному юмору? Вообще – к спонтанности?

Скорее избавиться от этого, скорее сделать детей похожими на нас: рассудительными, пунктуальными, благоразумными. Скорее представить детскость как что-то, от чего следует бежать и чего следует стыдиться.

Происходящее можно назвать синдромом голого короля. Помните Андерсена? Сказка о ребенке, который говорил правду? Не в этом ли все дело?

Если мы позволим детям излишнюю детскость, они могут нечаянно, а точнее, походя, даже и не заметив, рассказать нам тяжелую правду. Про нас, про нашу жизнь, про их жизнь с нами… Что для них наш статус? Что наши выученные позы? Наши пафос, эпос и логос? Кто еще столь безжалостно правдиво смеет говорить с нами? Кто может так смутить нас собственной непосредственностью? Чей вопрос способен загнать нас в такие пещеры, из которых – мы уверены – выхода просто нет? Не из-за этого ли учителя так часто виснут на рычаге выключения детскости, стремясь внедрить вместо нее «всем молчать, глаза на доску»?

История детобоязни, понятное дело, начинается не с нас. Многие века, поколения за поколениями ее ткали из страхов, неудобств, взрослой беспомощности. Соткали. Ткань для нового платья короля. Вернее, королей-взрослых. В этих-то платьях мы и щеголяем, еще и хвалясь время от времени друг перед другом фасоном и ценой. И, воровато озираясь, при первой же возможности выключаем детскость, а то, не приведи господь, услышим слова, которых мы так боимся.

Ну, те самые: «А король-то – того…»

Вот и получается, что боязнь детскости сродни шовинистическим или расистским проявлениям: во всех подобных случаях люди отрицают или не позволяют другим быть самими собой, не принимают самость других людей (женскую, расовую, национальную). Только в ситуации с детскостью, боюсь, все намного тяжелее: ребенок ведь до определенного момента не может постоять за себя, более того, он привычно считает, что взрослые правы – как же иначе! Получается, что он становится двойным заложником: как собственной веры в нас, так и наших родительских страхов и комплексов. И он может вырасти, так никогда и не узнав о своем праве на себя, о праве «быть веселым, дерзким, шумным».

И помочь ребенку мы можем только одним способом: остановившись на мгновение и подумав. Перед тем как сделать замечание, перед тем как прервать песню, остановить танец, омрачить беспричинное веселье. Нужно остановиться, глубоко вдохнуть и заняться собой. Простите, что я опять о том же…