В конце концов мне надоело и ее смущение, и ее жеманство? и я спросил, а нет ли в этом городе чего-нибудь примечательного, например какого-нибудь музея. Тут г-жа Финк зарделась, словно я сказал какую-то двусмысленность, неожиданно подмигнула и защебетала: «Конечно, обязательно, как же не быть, есть, есть, обязательно есть!» Она взмахнула руками, засуетилась, тут подбежали два ее головастых подстриженных ежиком сына, которых она немедленно куда-то услала и с причитанием «Сейчас, сейчас» пребольно ухватила меня за руку, подозревая, видимо, что я могу внезапно исчезнуть. Вдруг, завидя кого-то в начале улицы, она закричала: «Идет, идет!»

Большими шагами ко мне почти бежал какой-то господин, нахлобучивая по дороге маленький, не по размеру, котелок на свой вытянутый череп. Позади рысью трусили два стриженых сына г-жи Финк, едва поспевая за ним. На ходу он жестикулировал, распахивая костлявые руки с растопыренными пальцами, как будто пытался еще издали заключить меня ими в объятия. Это был длинный и тощий, похожий на гвоздь господин Фромбрюк, как я узнал позже – молочник, а по совместительству экскурсовод местного музея.

Наконец он остановился как вкопанный, одной рукой стащил с головы котелок, второй схватил меня за руку и долго тряс ее, рассказывая, как он рад, что ему наконец представилась возможность показать кому-то их музей, которым они так гордятся и который, без сомнения, является главной достопримечательностью их города, которых в действительности, тут он, конфузясь, хихикнул, не так уж и много, а по существу, в этом месте даже краска залила его лошадиную физиономию, всего-то одна – это их музей. Все это он выговорил скороговоркой, вытащил из кармана здоровенный ключ и попытался засунуть его в замочную скважину близлежащей двери. Судя по его бормотанию и неловким движениям, нечасто ему приходилось это делать. Ключ никоим образом не хотел поворачиваться. Замочная скважина была покрыта пылью и изрядно проржавела. Видимо, музей давно не раскрывал никому своих радушных объятий. Наконец ключ повернулся. Молочник, от избытка чувств почти перегнувшись пополам, распахнул дверь настежь и широким жестом пригласил меня войти.

Передо мной открылась пустая комната со свернутым посредине ее ковром. Я огляделся. В комнате не было более ничего. Господин Фромбрюк забегал вокруг, взмахивая длинными своими руками и время от времени заглядывая мне в лицо, видимо, пытаясь найти на нем следы восхищения. Я еще раз оглядел комнату. В ней ничего не было. Ни на стенах, ни на полу. На ковре был приколот пыльный старый листок, вырванный, наверное, из школьной тетрадки. Приглядевшись, я заметил какое-то слово, выведенное на нем корявыми буквами. И хотя буквы были неумело начирканы детской рукой, я все-таки смог разобрать написанное слово «Энциклопедия». Под ним была выведена первая буква алфавита «алеф». Заметив мои усилия, экскурсовод просиял от счастья. «Видите, видите? – своей скороговоркой забормотал он, сделал паузу и гордо сказал: – Это он написал, еще будучи ребенком!»

– Что? – переспросил я.

Тут г-жа Финк, подталкивая меня большой грудью к ковру и обращаясь к экскурсоводу, защебетала:

– Господи, да он же ничего не знает!

Тогда молочник большим негнущимся пальцем стал тыкать в ковер, а г-жа Финк заверещала:

– Там, там, наш г-н Дворк!

Я ничего не понял, но, судя по общему возбуждению и поминутному заглядыванию с улицы головастых братьев, сообразил, что в свернутом ковре, видимо, и заключена вся суть этой странной достопримечательности. Наконец всеобщее волнение некоторым образом улеглось и, гоголем расхаживая по комнате, г-н Фромбрюк начал вещать: