– Ох, все руки мне оттянул!

Он открыл корзину, которая оказалась до краев заполнена чем-то рыжим. Пушистая масса нехотя пошевелилась, показалась голова, потом лапы в белых носочках. Не открывая глаз, кот зевнул, потом открыл глаза, с изумлением огляделся по сторонам, перевалился через край корзины и грузно шлепнулся на ковер. Надежда охнула и села на диван.

– Это не наш кот! Этот в три раза больше.

– Да наш, наш. Это они его так раскормили. Говорят, он все время просил есть.

– Мало ли что просил! Он же теперь килограммов десять небось весит! Все, Бейсик, у тебя будет недельное лечебное голодание.

– Ну уж, ты сразу такие крутые меры! – Сан Саныч забеспокоился.

– Пока не придет в норму, кот будет на строгой диете. Это же кошмар, я его на руки взять не могу, до чего тяжелый!

* * *

На следующее утро Надежда в полдевятого была уже перед дверью сектора. Однако дверь была открыта, и Валя Голубев в полном одиночестве уныло сидел за столом над какими-то бумагами.

– Привет, Елистратыч, ты чего это делаешь?

– Ох, мать, не поверишь, некролог переписываю.

– Так вчера же написали!

– Вчера написали, а председатель профкома не принял. И замдиректора по режиму тоже ввязался. «Безвременно погиб» – как это, говорит, ведь все же знают, что он повесился. Я говорю, что же, так и писать – «безвременно повесился»? А он говорит, вы товарищ Голубев, очень легкомысленно подходите к сложной проблеме. Это еще, говорит, надо подумать, почему именно в вашем секторе такое случилось. Мы, говорит, разберемся и, уж будьте уверены, этого дела так не оставим! Я говорю: да какая разница, что в некрологе будет написано? Ведь нет человека, значит, хоронить надо, и все. А он: вот вы подумайте, говорит, еще, как написать, а завтра придете на утверждение. Господи, перестройке пятый год, парткомы давно упразднили, а у них, у начальствато, ничего не изменилось, все равно все кругом товарищи.

– Что ж, прикажешь тебя господином Голубевым называть? – ехидно вставила Надежда. – Вот ты только представь: тот же начальник по режиму сидел на своем месте лет двадцать и секретность соблюдал. И вдруг: всю секретность понемногу отменять начали, народ по заграницам расползается и еще приходит такой наглый тип – ты то есть – и велит себя господином величать. Пожалей человека, Валька, ведь его же кондрашка прямо в кабинете хватит!

– Да при чем здесь я? – Валька не на шутку рассердился. – Ведь это Никандров помер, его хоронят. И представляешь, некролог в проходной не разрешают вешать, говорят, раз самоубийство, так нельзя.

– Что они, рехнулись, это же не в церкви?

– Надо полагать, рехнулись. Так что в некрологе-то писать?

– Ну, пиши «безвременно ушел из жизни».

– А что, нормально, спасибо тебе, а то у меня уже ум за разум зашел. А что ты, Надя, сегодня так рано-то?

– Да так, не спалось, проснулась пораньше.

Валя бросил ручку и внимательно посмотрел ей в глаза:

– Ты, Надежда, темнишь. Говори, о чем думаешь.

– Сначала ты.

– Ну ладно. Не нравится мне все это. То есть не это, – он показал на некролог, – то есть это тоже не нравится, и похороны, и вообще жалко Никандрова, а только вот я тут думал, что ведь жил он на даче, там лес кругом, народу по зимнему времени мало. Ну уж если такое задумал, так зачем же здесь, на работе, в щитовой вешаться? Тут ведь и помешать могут, всетаки люди кругом, и места в щитовой, прямо скажем, маловато.

– А кстати, ты уж извини, что я подробно спрашиваю, а только, он ведь не висел, как я понимаю, а разве человек сам так может себя задушить?

– Милиция сказала, что может. Он как-то не вниз с подоконника прыгнул, а вперед, вот и…