Всё было как во сне. Сквозь дрёму раздаётся жесткий мужской голос с просьбой одеться и собрать вещи в течение двадцати минут. Сирены завывали, город оккупирован, но теплые листы твердили «спи, спи, ещё совсем рано». Через двадцать минут в комнату ворвались, растрясли Анри, и она слепыми ото сна глазами начала искать свои вещи в укутанной полумраком комнате. Из открытой двери веяло коридорным холодом, лязгали замки на соседних дверях, хлопали дверцы старых шкафов. Девушки собирались, напуганные, но не подававшие виду. Через час все уже рассаживались по деревянным настилам в грузовые машины, где единственной защитой от холода был рваный тент, сквозь который тянуло осенней сыростью. Анри пришлось помочь, чтобы она смогла взобраться в кузов машины, под смех солдат, которые отпускали похабные шутки в адрес растерянных девушек. Этот смех звенел в её ушах и лишь когда кузов закрыли она стала осознавать, что возможно уже больше никогда не сядет на деревянные отполированные сиденья в учебных аудиториях, никогда не будет сгонять дрёму горячим кофе между занятиями и наслаждаться долгим воскресным сном.

В темноте тента она едва ли могла различить лица других девушек, лишь слышала их перешёптывания, а редкие лучи фонарей, проникающие в дыры, освещали напуганные силуэты. Грохот фронта был совсем близко, но страх смерти был ещё ближе, у самого сердца, он сжимал горло и сколько не сглатывай этот ком, ощущения собственной ничтожности по отношению к железу не покидал Анри.

Дальше всё завертелось как в немом кино. Распределительный пункт, снова машины, постоянное состояние замерзания, снова пересадки дорога и вот он её дом на ближайшее время – госпиталь при первой линии фронта. Ночи без сна, первый обморок от вида крови, безразличие других медсестёр, врачи, которых она так и не научилась различать, ведь видела она их почти всегда в масках. К третьему месяцу мозг включил эту систему безразличия, крики вновь привезённых уже не пугали, рваные раны казались просто блюдом из свёклы. Анри чувствовала, как костенеет где-то внутри, как онемение в руках поднимается выше и выше, к голове, где крики раненых превращаются в единый белый шум, который более её не тревожит. Это онемение было у всех. Каменные лица, чёткие указания, но за стенами госпиталя все преображались и жили обычной жизнью, кроме неё. Шутки, вечерние посиделки в ординаторских, развлечения молодых сестёр с солдатами, которые стали причиной того, что Анри нередко приходилось ночевать на диванах в коридоре, дабы не смущать предающуюся утехам пару, запершуюся в комнате. Это стало обыденностью, словно война – это большое развлечение для всех, кто не ранен. Бесконечные ставки, алкоголь, секс, любовные ссоры. Люди жили словно в двух мирах, где второй почти не отличался от обычного, за одним исключением, наступит смена и розовый мир, созданный на несколько часов, рухнет как карточный домик.

Человек существо удивительно адаптивное, всяческие лишения и неудобства рано или поздно становятся привычными. Небо с запахом копоти становится родным, скрип каталок по ночным коридорам превращается в мелодию сна и вот уже гнетущая антисанитария, гниль, и скудная еда становятся зоной комфорта. А телевидение всё это подпитывает лживыми обещаниями, но даже не они так страшны, а страшно шоу. Всё это разыгранное шоу на поле боя, где герой – убийца, где жизнь – это ставка, а враги – это не люди, это враги. Шоу затягивает, человек готов отдать последнее, но лишь бы врагу – не человеку было хуже. А механизированность создаёт иллюзию отсутствия такого прецедента как убийство, так за грудой металла прячутся реальные люди, но на экране лишь блестящий корпус, лампы и прожекторы.